Тайны мозга. Почему мы во все верим
Шрифт:
Ни один экономист не признал бы такое общественное устройство капитализмом, однако Галамбошу хватало дерзости с увлечением пропагандировать его, и многие из нас, слушателей, понесли его идеи миру в той степени, в какой нам это было позволено; всем нам пришлось подписать соглашение и пообещать, что мы никому не станем разглашать суть идей нашего наставника, однако вправе побуждать других людей учиться у него. Как и в случае с Рэнд, часть моих взглядов на политику и экономику была сформирована Галамбошем, однако сразу после угасания начального энтузиазма в действие вступил мой скептицизм, особенно при преобразовании теории в практику. Определения собственности – это замечательно, но что происходит, когда нам не удается договориться о том, что считать нарушением прав собственности? Неизбежен примерно следующий ответ: «В обществе, свободном по-настоящему, все подобные споры будут решаться мирным путем в третейском суде». Эти фантазии, противоречащие фактам, напомнили мне одного из преподавателей-марксистов, который отвечал на каверзные вопросы в том же духе («в истинно
Благодаря тем, кто рекомендовал мне Галамбоша, я познакомился с одним из его протеже – Джеем Стюартом Снелсоном, который после разрыва с Галамбошем преподавал в своем Институте прогресса человека. Для того чтобы обособить себя от своего наставника, Снелсон построил теорию общества свободного рынка на фундаменте австрийской школы экономики, в первую очередь на работах австрийского экономиста Людвига фон Мизеса и его главного труда «Человеческая деятельность» (1949 год). Описывая, как бесчисленные и разнообразные действия правительства подавляют свободу, Снелсон объяснял, что «свобода существует там, где политика вмешательства не отнимает у индивида право выбора. Свободный рынок существует там, где не ограничивают свободу людей покупать и продавать». Воры, хулиганы, бандиты и убийцы отнимают у нас свободы, продолжал Снелсон, однако конгрессмены, сенаторы, губернаторы и президенты ограничивают нашу свободу в гораздо более широких масштабах, чем все преступники вместе взятые. И Снелсон доказывал, что это делается с лучшими намерениями, так как представители власти убеждены, что «лишение людей свободы выбора дает возможность наиболее полным образом удовлетворить максимально большое количество людей». Движимые этими благими намерениями, располагая политической властью, чтобы осуществлять их, государства вмешиваются в сферы бизнеса, образования, транспорта, коммуникации, здравоохранения, защиты окружающей среды, борьбы с преступностью, свободной внешней торговли и во множество других сфер.
Успешная приватизация этих функций – основная идея работ Снелсона. Он считал, что социальная система с оптимальным сочетанием мира, процветания и свободы, – та, «где каждый в любой момент может произвести или предоставить любой товар или услугу, нанять любого работника, выбрать любое место производства, распространения или продажи, предложить продавать товары или услуги по любой цене». Единственно допустимые ограничения исходят со стороны самого рынка. Таким образом, систематическое использование повсюду в мире общества свободного рынка «откроет мир для всех людей». [24]
24
Этот латинский девиз запечатлен на табличке, помещенной у Панамского канала, и служит девизом самого сооружения: «Aperire Terram Gentibus».
В моей жизни было немало опрометчивых слов, сказанных под горячую руку, прежде чем карьерные и семейные обязательства обрели форму. На протяжении нескольких лет я читал курс основных принципов Снелсона наряду с собственными курсами по истории естественных наук и истории войны. Кроме того, я вел занятия ежемесячной дискуссионной группы, которую назвал «Лунным обществом» (в честь знаменитого «Лунного общества» Бирмингема, существовавшего в XVIII веке); основным предметом его работы были такие книги, как «Человеческая деятельность». Как социолог в поисках объекта для исследований, я принял вызов, брошенный Людвигом фон Мизесом: «Законы человеческой деятельности и сотрудничества в обществе следует изучать так же, как физик изучает законы природы». [25] Мы собирались строить новую науку, а на основе этой науки – новое общество. Я даже сочинил «Декларацию свободы» и речь, озаглавленную «У меня есть мечта-2». [26] Что могло быть грандиознее?
25
Людвиг фон Мизес, «Человеческая деятельность» (Ludwig von Mises, Human Action, 3rd ed., Chicago: Contemporary Books, 1966), 2.
26
Ни то, ни другое никогда не публиковалось, и у меня нет ни малейшего желания когда-либо обнародовать их.
Но как сказал однажды Йоги Берра, «в теории разницы между теорией и практикой нет. А на практике – есть». Вскоре я обнаружил, что принцип Берра широко применим к сфере экономики. Мы живем в мире, кардинально отличающемся от того, который воображали себе мои дальновидные наставники, поэтому я переключил внимание на труды экономистов австрийской школы, а также их протеже из Чикагского университета, – труды, идеи которых были определенно более распространенными в 80-х годах ХХ века, когда началось систематическое смещение страны в сторону правых. Благодаря этим трудам я нашел научный фундамент для своих экономических и политических предпочтений. Основатели австрийской и чикагской школ экономики, – школ, к которым я по сей день причисляю себя, – написали ряд книг и статей, идеи которых помогли мне составить четкое представление о правильной и ошибочной человеческой деятельности.
Я прочел «Конституцию свободы» (The Constitution of Liberty)
27
Фридрих А. фон Хайек, «Конституция свободы» (Friedrich A.von Hayek, The Constitution of Liberty, Chicago: Unversity of Chicago Press, 1960) и «Дорога к рабству» (The Road to Serfdom, Chicago: University of Chicago Press, 1944); Генри Хэзлитт, «Экономика за один урок» (Henry Hazlitt, Economics in One Lesson, New York: Harper and Brothers, 1946); Милтон Фридман, «Свобода выбора» (Milton Friedman, Free to Choose: A Personal Statement, New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1980).
28
Мизес, «Человеческая деятельность», 860.
Эта связь между идеями и свободой и сблизила мою страсть к науке и мою любовь к свободе, и привела меня к науке того рода, которой я занимаюсь по сей день.
Несанкционированная автобиография науки о вере
В последние три десятилетия я заметил две распространяющиеся тенденции и в науке, и в обществе: первая из них – различение «точных», или «сложных» (физических), «средних» (биологических) и «неточных», или «легких» (социальных наук), вторая – различение двух видов научных текстов, технических и популярных. Как правило, все эти классификации содержат оценку значимости, причем точные науки и технические тексты пользуются наибольшим уважением, а неточные науки и популярные тексты – наименьшим. И то, и другое предвзятое мнение попадает настолько мимо цели, что его нельзя назвать даже ошибочным.
Я всегда считал, что если и должно существовать какое-то ранжирование (а его не должно быть), то прямо противоположное нынешнему. Физические науки действительно «сложные» в том смысле, что решать, например, дифференциальные уравнения непросто. Однако ряд переменных в рамках причинной сети предмета довольно просто выявить и проверить по сравнению, скажем, с прогнозированием действий организмов экосистемы или последствий глобального изменения климата. Но даже сложность построения всеобъемлющих моделей в биологических науках незначительна по сравнению с моделями работы человеческого мозга и общества. По этим меркам социальные науки относятся к сложным, поскольку их предмет на порядки сложнее и многограннее и имеет гораздо больше степеней свободы, которые необходимо учитывать при контроле и прогнозах.
Промежуточное положение между техническими и популярными научными текстами занимает то, что я называю интеграционными науками – результатом процесса объединения данных, теории и повествования. Без этих трех метафорических ножек табурет, на который опирается предприятие науки, рухнет. Попытки определить, которая из этих трех ножек наиболее ценна, равносильны спорам о том, что важнее для вычисления площади круга – p или r2. Я различаю повествования двух типов. Официальные научные тексты – то, что я называю нарративом объяснения, – представляют собой четкий и ясный пошаговый процесс «введение-методы-результаты-обсуждение», основанный на несуществующем «научном методе» «наблюдения-гипотез-прогнозов-эксперимента», которому следуют линейно. Научные тексты этого типа подобны автобиографии, и как сказал комедийный актер Стивен Райт, «я пишу несанкционированную автобиографию». Тексты любого другого рода – беллетристика. Вместе с тем это подобие «историографии вигов»: к выводу пристраивают объяснение, заставляя факты и события аккуратно укладываться в причинно-следственную цепочку, где финал – неизбежный результат логической последовательности.
Неофициальные научные тексты – то, что я называю нарративом практики, – отражают действительное направление движения науки с периодами озарений и субъективной интуицией, случайными догадками и неожиданными находками. Наука, как и жизнь, беспорядочна и бессистемна, полна причудливых ситуаций, неожиданных разветвлений, непредсказуемых открытий, непредвиденных столкновений и непрогнозируемых исходов. Там, где нарратив объяснения может звучать как «на основании этих данных был сделан вывод…», нарратив практики читается скорее как «ну ничего себе!»