Тайны острова Пасхи
Шрифт:
Он не смотрит на меня! Как бы я хотел, чтобы он взглянул на меня... чтобы помочь мне! Я беру указанный им портрет. Она всегда улыбается своей стереотипной улыбкой, своей улыбкой, которую я одновременно и люблю и ненавижу.
Рядом на низком столике - плоский блестящий и черный браунинг и маленький заряд, с капсюлей, вдавленной от удара курка. Точно при блеске молнии я снова переживаю только что пережитые мною ужасные мгновения... стиснутые зубы... закрытые глаза... нажатый курок... осечку...
Тогда я схватываю
Отомстить! Отомстить! О! Как я буду бороться, чтобы завоевать власть - и отомстить!.. отомстить!.. отомстить!..
Глава II.
Один знает - пять желают
– Смирно, Табаро! Смирно, старый пес! Это еще не твой хозяин; это только ветер стучится в окно.
Плохо убежденный этими словами, громадный пес обнюхивает порог, за которым тяжелая дубовая створка двери обита гвоздями, нетерпеливо визжит, нервно зевает и медленно возвращается греться, растянувшись на каменных плитах перед огромным очагом, где огонь пожирает толстые поленья каштанового дерева.
– Если в такую погоду нотариус приедет, то это будет значить, что у него возвышенное понимание своих обязанностей, - говорит Корлевен, протягивая к огню длинные ноги в гетрах и пуская к выступающим балкам высокого потолка облако табачного дыма из своей трубки.
Сказав это, Гартог вновь погружается в тщательное изучение газеты, которую он широко развернул на старинном столе с массивными ножками, на одном углу которого еще стоят остатки нашего ужина.
– На вашем месте, Флогерг, я бы просто сел в печь, - шутливо возобновляет разговор Корлевен.
Флогерг примостился на низком табурете перед поджаривающим его огнем, бросающим на его угловатое лицо пламя пожара. Плечи его передергивает дрожь.
– В этой большой казарме замерзнешь, - говорит он низким и слабым голосом.
– Все старые камни, из которых она сложена, излучают холод и ипохондрию. Если доктор Кодр будет еще медлить употребить нас в дело, то, право, мне очень хочется начать течение дел с той самой точки, на которой я остановился, когда встретил его.
Он бросает в очаг тяжелый обрубок, и в очаге поднимается вихрь пламенных искр. Язык пламени подымается вверх и делает прозрачными худые и длинные руки, которые протягивает к огню Флогерг. Под укусами огня дерево свистит, шипит, ноет, трещит и выплевывает раскаленный уголь, разлетающийся на части и выбрасывающий из себя миниатюрную дымную ракету. Собака приподымается и ворчит.
– Смирно, Табаро!
Животное полузакрывает свои стекловидные глаза под ласкающей рукой Корлевена, пальцы которого запутываются в густой и жесткой шерсти; потом собака снова ложится.
И снова молчание в обширной зале, каменные стены которой оживлены увеличенными тенями, пляшущими при свете огня. Снаружи ветер воет среди приподнятых веток деревьев, проносясь через лес. Яростное кипение реки Церы прибавляет к этим звукам мощные и низкие звуки своего бурного падения.
– Они должны были бы уже быть здесь: поезд из Бельё проходит через станцию Ганьяк в девять часов. Теперь уже десять.
– Будьте справедливы, Гедик, - замечает мне Корлевен, - до вокзала отсюда два лье, а лесные дороги в такую погоду вряд ли похожи на шоссе.
Флогерг, достаточно прожарившись спереди, поворачивается на своей табуретке.
– Что это вы читаете, Гартог?
– спрашивает он обычным возбужденным голосом.
Гартог заканчивает какие-то действия, начатые карандашом на полях газеты, и отвечает, не оборачиваясь:
– Газету.
– А что же так увлекает в ней вас?
– Биржевой курс.
Флогерг смеется, и от смеха его делается жутко.
– И это вас интересует? Держу пари, что вы рассчитываете, как поместить вашу будущую часть сокровища.
– Поместить - о, нет; употребить - да. Биржа может пригодиться и на другое дело, чем помещение своих денег.
– На какое же?
– Поглотить деньги тех, которые меня разорили, - глухо отвечает Гартог.
– Когда мы дойдем до такой возможности, - говорит Корлевен, - вы скажите мне, Гартог. Я назову вам тогда одно морское акционерное общество, с акциями которого надо будет проделать недурную игру на понижение.
Гартог пристально смотрит на Корлевена.
– Запомню, - говорит он просто.
Смех Флогерга звучит еще более горько.
– Так, значит, вы все верите в это предназначенное нам богатство, которое снова придаст вкус к шалостям жизни четырем ее обломкам, какими являемся мы?
Гартог резко поворачивается к нему.
– А если вы сами, Флогерг, не верите в это, то что же вы делаете здесь?
– А вы, Корлевен?
– спрашивает Флогерг, не отвечая.
– Я, - философически отвечает Корлевен, - я думаю, что когда не осталось уже терять ничего, кроме жизни, то всегда можно сделать попытку.
– А вы, Веньямин среди отчаявшихся?
Я значительно моложе всех их, младший из четверых, и они прозвали меня Веньямином.
– Я верю. Если бы у старого Кодра не было уверенности, то для чего бы ему принимать нас здесь, и при том, надо признаться, весьма гостеприимно.
– Как это чудесно - еще иметь возможность надеяться!
– Замолчите, зловещая птица, - говорит Корлевен.
– Со всеми своими ужимками скептика, вы среди нас четверых, бить может, самый верующий.
Флогерг поднялся; на лице его выражение беспощадной и яростной ненависти.