Тайны Питтсбурга
Шрифт:
Она вздохнула и сдалась.
— Почему?
— Не знаю. Ностальгия, наверное. Она заставляет меня чувствовать ностальгию по тем временам, которых я не знал. Меня тогда еще не было.
— Держу пари, что я действую на тебя точно так же, — заявила она.
Так действовало на меня все, что я любил.
15. Музей Реальной Жизни
Я околачивался возле Фабрики по Производству Облаков в самый жаркий день лета. Стоял, прижавшись спиной к сетке ограды. Небо затягивала желтовато-серая питтсбургская хмарь, но пот уже приклеил волосы ко лбу, а рубашку — к спине. Кливленд опаздывал на десять минут. Я смотрел на черный, без окон, торец здания Института Карнеги, наблюдал за тем, как люди проскальзывают
Она не хотела, чтобы я покинул ее кровать, ее стол на кухне, ее колени, когда закончу зашнуровывать ботинки. Но я начинал нервничать: вот уже три дня я не разговаривал с Артуром и Кливлендом. А три дня, по моим подсчетам, составляли ровно три процента моего драгоценного лета, целую пропасть времени, расточать которую мне казалось непростительным. Я так и не расстался с июньской радужной мечтой провести лето, паря в восходящих потоках воздуха, как бумажный самолетик над гомонящим пеклом Таймс-сквер. Мои глупые упования были по-прежнему связаны с этой глупой парочкой. Я чувствовал, что должен встретиться с Кливлендом, даже если придется вступить вместе с ним в тот мир, в который я поклялся ногой не ступать. Флокс же я кричал что-то другое. Я не помню, что именно говорил, но уверен, что это было абсурдно, вульгарно и мелочно.
Выкурив еще одну сигарету, я услышал рокот мотоцикла Кливленда. Он взлетел на бордюр в конце моста Шинли-Парк, и я пошел ему навстречу, но увидел, что он выключил мотор, слез с сиденья и повесил шлем на руль. Я остановился и стал ждать.
Мы обменялись рукопожатиями. И он прошел мимо меня прямо к запертым на висячий замок воротам, ведущим к Фабрике. Он продел пальцы в шестиугольные ячейки сетки и стал смотреть вверх, на высокую трубу с волшебным клапаном. Я подошел к нему и встал рядом, но таращился не на шипящую белую продукцию Фабрики, а на его лицо. Исключая облака, отражавшиеся в стеклах его очков. Он был немыт, длинные волосы висели слипшимися прядями, на щеке чернело пятно. По выражению его лица, набрякшим векам и сухим губам я угадал, что у него похмелье, тем не менее он улыбался новорожденным облакам и тряхнул сетку ворот — от счастья, как мне показалось.
— Осторожнее, — сказал я. — А то еще оторвешь.
— Как-то я их уже отрывал.
— Не сомневаюсь.
— Знаешь, эта чертова Фабрика… — Он уцепился за ворота еще сильнее и рванул их на себя.
— Что?
Он посмотрел на меня. Я заметил, что костяшки его пальцев побелели.
— Знаешь, куда я тебя сегодня отвезу?
— Догадываюсь. Что ты хотел сказать?
— Я нищ, Бехштейн. У меня нет ни цента, — произнес он хрипло.
— Ну и что? Послушай, я знаю, почему люди начинают работать на дядюшку Ленни.
— Нет, ничего ты не знаешь. — Он еще сильнее рванул на себя проволочную сетку ограды. — Ничего ты не знаешь. К черту деньги! И сами деньги от черта. К черту и от черта. Я нищ… — Его голос стих. — Что-то обязательно должно измениться. Я люблю Джейн, Бехштейн.
И тогда я увидел, что он не страдает от похмелья, а еще не протрезвел. Скорее всего, Кливленд даже не ложился спать.
— Ты всегда, как выпьешь, начинаешь говорить о любви к Джейн. — Он не ответил. — Ладно, Вергилий, поехали. Удиви меня.
Мы двинулись к огромному черному мотоциклу «БМВ», оставив за собой на ограде две большие вмятины в форме человеческих рук. Эти два нарушения в ритмичном плетении сетки были видны издалека.
Мы ехали незнакомым мне маршрутом в ту часть города, которую я почти не знал. Единственное, что мне было известно: где-то там есть хороший итальянский ресторан — о нем как-то говорил отец. Мы оказались у подножия холма, на склоне которого располагался жилой квартал. Дома, стоявшие привольно на далеком хребте, ближе к подножию жались друг к другу, прилепляясь то торцом, то задней панелью к соседним строениям, связанные шаткими мостками и лестницами и спускающиеся по склону к реке — не то Аллегейни, не то Мононгахиле (точно я не знал). На одной из главных улиц, пересекавших склон, я разглядел фигурки играющих детей, машину и двух женщин, болтающих на заднем крыльце.
Перед тем как заглушить мотор, Кливленд что-то мне сказал, но я его не расслышал. Когда наступила тишина, я просил его повторить.
— Это моя страна. — сказал он с широким взмахом руки, достойным Чарлтона Хестона. [46] — И в ней живет мой народ.
Мы стали подниматься по бетонной лестнице, которая, причудливо извиваясь между скоплениями домов, пробиралась к самой вершине холма. Отсюда, снизу, этот путь показался мне очень длинным.
— Туда можно подъехать, но мне нравится подходить незаметно. Не переживай, мы не пойдем дальше Второго Круга. — Его каблуки гулко стучали на бетоне, и с каждым маршем все чаще становилось наше дыхание.
46
Чарлтон Хестон (р. 1924) — американский актер театра и кино, которого в Голливуде называют «звездой эпической драмы».
— Это бедный район?
— И скоро станет еще беднее.
— Насколько?
— Это как получится.
— И как получится?
— Там будет видно.
— А…
На этом наша беседа закончилась, и какое-то время мы не разговаривали. Кливленд один раз остановился, чтобы вытереть лоб розовой банданой. Он сказал, что вещества в его крови слишком быстро окисляются. Теперь мы были в самом сердце района, и я оглянулся, чтобы посмотреть на мотоцикл и на реку за нами. Вода в ней цветом напоминала ту, в которой смывали кисточки на уроке живописи.
— Славная Мононгахила, — изрек я.
— Это Аллегейни. Если уж быть точным, — поправил меня Кливленд. — Ладно, мне уже лучше. Пошли.
Еще несколько минут подъема в полном молчании привели нас к длинной дороге, которая пролегала перпендикулярно лестнице. Слева дорога сворачивала и шла вниз, а справа взбегала прямо на вершину. Отсюда я увидел, что на макушке холма домов не так уж и мало. Здесь, наверху, стояла церковь с крупной красной надписью, гласящей, что Иисус то ли спас, то ли что-то дал, то ли просто жил — мне никак не удавалось рассмотреть последнее слово. Мы остановились на пару минут, чтобы перевести дыхание, потом я побрел за ним вверх по дороге. Мимо нас с жутким ревом пронеслись два мотоцикла, и нам пришлось прижаться к обочине, чтобы убраться с их пути и не оглохнуть. Они проехали в опасной близости от нас, и один из байкеров, в шлеме неимоверных размеров, чуть не толкнул меня в бедро. Кливленд попытался пнуть заднее крыло мотоцикла, когда тот проезжал мимо него.
— Козлы. Боже, я только что ощутил каждую из выкуренных мной сигарет, — произнес он, задыхаясь.
— Кливленд, зачем ты меня сюда привез? Мне что, зачем-то это надо видеть?
— Что, по-твоему, ты тут увидишь?
— Несчастных людей.
— Всем полезно иногда смотреть на несчастных людей. И кстати, тебе будет о чем рассказать своему отцу.
— Ну да. — Все дело было в моем отце. — А ты знаешь, что скажет отец, если ему станет известно, что я болтаюсь с одним из мальчиков Ленни Стерна? Он скажет: «Ты должен уехать из Питтсбурга. Ты нажил здесь слишком много ненужных связей». Нет, он, скорее всего, скажет: «Ты делаешь это, чтобы наказать меня, сынок?»