Тайны Питтсбурга
Шрифт:
— Я просто зашла, чтобы занести кое-что из починенных вещей Артура, — невнятно проговорила она. — Твои рубашечки, дорогой. Я пришила новые пуговицы и поправила тут воротничок.
— Здорово, мам, спасибо. Ладно, пошли в гостиную, вот сюда. Это замечательный дом. — Когда они были уже в дверях гостиной, он повернулся ко мне: — Я сейчас вернусь и помогу тебя домыть посуду. А потом мы сходим погулять.
— Понятно, — сказал я, но это не умерило моей решимости.
Я зажег огонь под чайником, в пять минут составил на поднос чашки, ложки и сахарницу и понес в гостиную. Я застал мать и сына в тот момент, когда они
— Кофе? — предложил я.
Они медленно опустились обратно на фантастические стулья. Одновременно и с одинаковым выражением загнанных в угол. Я сервировал кофе, переживая острейшее разочарование, шок и возмущение тем, какой простой и незатейливой оказалась его мать. Для меня она была мифическим существом, и этому, возможно, я был обязан крахом иллюзий и растерянностью. Но самое тревожное заключалось в том, что, глядя на ее грустное морщинистое лицо и поношенную безвкусную одежду, я вдруг понял, что — в фундаментальном смысле — абсолютно ничего не знаю об Артуре. Я сам вообразил, без всяких намеков и уверений с его стороны, что эти манеры, умение одеваться и вкус в одежде проистекают из хорошего достатка: загородный дом, три машины в семье, частные учителя, чинные танцы и чаепития. Теперь же я стал понимать, что Артур по большому счету сделал себя сам.
— Не знаю, как тебя пускают в такие дома, — произнесла миссис Леконт с робкой улыбкой, разглядывая хорошенькие штучки, развешенные по стенам. — Они всегда такие большие, пустые и шикарные. Они похожи на…
— Да, мама?
— Миссис Леконт, — встрял я. — Я так рад с вами познакомиться! Я очень много о вас слышал.
— О! — она шумно хлебнула кофе, моргнула и уставилась в свою чашку.
Мы вцепились в свои чашки и сидели. Наверное, четыре или пять ангелов молчания пролетело через комнату.
— Ты ходил к мессе в воскресенье? — спросила она наконец и сразу опустила голову, ожидая ответа сына.
— Нет, мам, не ходил. Я не ходил в церковь с Пепельной среды. — Он солгал, и это меня удивило. На моей памяти он несколько раз ходил к мессе, заявляя без тени смущения, что благодаря этому чувствует себя Хорошим Человеком. — Ты знаешь, что особенного в Пепельной среде, Арт? — спросил он меня. — Все священники собираются во вторник вечером…
— Прошу тебя, — тихо произнесла его мать, и ее чашечка застучала о тонкое блюдце.
— …и закатывают знатную вечеринку.
— Артур. — Она поставила чашку на стол.
— А потом в среду утром они высыпают содержимое пепельниц в большую миску… [53]
— Артур, я ухожу. — Миссис Леконт встала. Ее трясло.
Я понял, что эти отношения, как и все остальные, для Артура были игрой. Он подошел к богохульству ровно на то расстояние, которое требовалось, чтобы она заплакала. Наверное, дальше последует ритуал прощания.
— Пожалуйста, не уходите, — попросил я. — Миссис Леконт, выпейте еще кофе.
53
Пепельная среда — день покаяния (первый день Великого поста). Некогда в этот день священники посыпали золой головы кающихся.
— Нет, я должна идти, — промолвила она и впервые посмотрела на меня грустными глазами. — Мне завтра рано вставать, но спасибо за предложение, дорогой.
Последнее слово она произнесла еле слышно и, наверное, автоматически, однако оно тронуло меня до глубины души. В конце концов, она была матерью Артура, и я не хотел, чтобы она считала меня Посланцем Ада, прибывшим с одной-единственной целью — развратить ее сына. Матери всегда считали меня распущенным.
— Да? А чем вы занимаетесь? — спросил я. Артур встал и положил руки ей на плечи, собираясь волоком тащить ее до двери.
— Спасибо, что зашла, мама. И спасибо за рубашки.
— Я убираю в домах. В таких, как этот, — последовал тихий ответ.
Она бросила последний тоскливый и жалкий взгляд на поблескивающую бронзу и каучуконосы, украшающие салон Предсказательницы Погоды. Артур поцеловал ее в щеку и выпроводил за дверь. Закрыв ее за матерью, он привалился к ней, раскинув руки и переводя дыхание. Так в кино всегда делают персонажи, избавившиеся от скучного кавалера или мерзкого чудища.
День закончился, как всегда, в постели, только на этот раз впервые наши ритмы не совпадали. Ласки и прикосновения не имели прежнего эффекта, и нам быстро стало ясно: что-то пошло не так.
— Я больше тебя не привлекаю, — заявил он, прикрыв рукой глаза.
— Чепуха, — возразил я. — Сейчас ты более обворожителен, чем когда бы то ни было.
— Из-за того, что моя мать — горничная?
— Из-за того, что твоя воображаемая мать-герцогиня. — И я описал, на какое воспитание и детство намекает стиль его поведения.
— Так было у Кливленда, — заметил он. — Частные учителя, загородный дом. У него все это было. Ха! Посмотри, кем он стал сейчас!
— Может, вас подменили при рождении?
— То, что ты видел сегодня вечером, не имеет ничего общего со мной! — Он сел и впился в меня взглядом, будто наказывая за провинность.
— Не имеет.
— Человек становится таким, каким хочет.
— Надеюсь, что ты прав, — произнес я, думая не о себе, а о нем.
— А что? И вообще, кто такой твой отец? Еврейский неонацист? Проктолог?
— Давай оденемся и прогуляемся, — предложил я.
— Нет, минуточку! Чем занимается твой отец? Давай, Арт, рассказывай. Брось, так нечестно. Ты обо мне знаешь, а я — нет.
— Я люблю тебя, — ответил я и встал, чтобы надеть брюки.
Мы долго шли, оставляя позади благоуханные темные улицы Шейдисайд, где вам приходится отодвигать в сторону низкие и буйно разросшиеся ветви деревьев и прорывать завесы паутины, которая соткана над тротуаром и оставляет щекочущие нити на губах и ресницах. Мы дошли почти до конца Ист-Либерти, и район заметно беднел на глазах. Растительность становилась все более чахлой и редкой, пока не исчезла вовсе. Мы оказались на углу торговой улицы, среди рваного облака чернокожих неудачников, хохочущих у питейного заведения на углу и возле забранных стальными решетками и жалюзи витрин закрытых магазинов. Мы замерли в нерешительности на краю этого запертого квартала, и Артур сказал, что нам стоит повернуть назад. Я услышал рычание собаки. Рядом с нами перед светофором остановился грузовичок, в его кузове сидел на привязи разъяренный доберман-пинчер, буквально источавший волны ярости. Каждый взрыв нервного смеха на углу провоцировал собаку на следующий приступ.