Тайны Шлиссельбургской крепости
Шрифт:
До конца жизни Вера Николаевна Фигнер занималась организацией помощи заключенным, обивала, подобно княжне Марии Михайловне, пороги партийных функционеров с просьбами освободить невинных или сократить им срок…
Впрочем, это уже из другой жизни, а итог двум десятилетиям пребывания В.Н. Фигнер в Шлиссельбурге подвел митрополит Антоний, который по просьбе все той же княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой посетил крепость.
Он вошел в тюремную камеру «высокий, статный, в белом клобуке, еще увеличивавшем рост, — в клобуке, где на белом поле красиво
Просто, не ожидая, что Вера Николаевна подойдет под благословение, он протянул ей руку для пожатия.
— Вы, кажется, давно в заключении? — спросил он и после первых фраз перешел к. главному.
— Вы ведь не верите в личного Бога… Но неужели никогда в трудные минуты ваша мысль не обращалась к небу и вы не искали утешения в религии?
Вера Николаевна была готова к этому вопросу и ответила, что в трудные первые годы заточения ей казалось, будто на земле для нее ничто уже не существует, что она отрезана от всего и всех и брошена в безнадежное, безбрежное одиночество, в котором ни одна человеческая душа не услышит ее голоса и не скажет слова сочувствия.
— В эти трудные первые годы, — сказала Вера Николаевна, — я с тоской думала о том, зачем я потеряла веру! Зачем для меня не существует некто, который все видит и всех слышит? Мне страстно хотелось, чтобы этот некто, этот всеведующий ведал то, что переживает моя душа; чтобы он, этот вездесущий, присутствовал и здесь, в моем одиночестве… Если никто не слышит, не может слышать, пусть услышит он!
— Но что же в таком случае поддерживало вас во все эти долгие годы? — спросил митрополит.
— Как что? Меня поддерживало то самое, что двигало и на свободе. Я стремилась к общественному благу, как его понимала. В мою деятельность я вкладывала все силы и шла без страха на все последствия, которыми грозит закон, охраняющий существующий строй… Когда же наступила расплата, то искренность моих убеждений я могла доказать только твердым принятием и перенесением всей возложенной на меня кары…
Как пишет Вера Николаевна в воспоминаниях, эти слова растрогали митрополита.
«Он поднял кверху мягко блестевшие голубые глаза и с чувством тихо проговорил:
— Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие, спасутся!»
В этих словах митрополита Антония нет признания правоты собеседницы, это слова сочувствия, брошенные в пучину отчаяния и гордыни, как последняя надежда.
Это слова, которые способны спасти погибающую душу…
И, видимо, в глубине души Вера Николаевна понимает это, но отчаяние гордыни снова захлестывает ее.
— Вы скоро покидаете эти стены… — сказал митрополит, поднимаясь. — Чего пожелать вам?
— Пожелайте найти плодотворное дело, к которому я могла бы прилепиться, — отвечает Вера Николаевна.
— А вы не исполните ли мою просьбу? Осените себя крестным знамением…
— Нет! — сказала Вера Николаевна — Это было бы лицемерием.
— Так позвольте мне перекрестить вас?
— Нет!
Митрополит молча, поклонился и вышел из камеры.
Что это было?
Вера Николаевна, оставшись одна, и сама не могла понять, что произошло. В своих воспоминаниях она пытается скрыть свой ужас перед тем, что она совершила, запутавшись в привычных лукавых параллелях и сопоставлениях.
«Последняя сцена сильно взволновала меня.
Зачем он предложил мне эти вопросы? Ведь я не могла ответить иначе! Разумеется, я произвела на него самое неприятное, жесткое впечатление, а между тем он мне так понравился… Но разве могло быть иначе? Боярыня Морозова пошла в ссылку и на голодную смерть из-за двуперстного знамения, а теперь, хотя дело не шло об исповедании веры, неужели я могла покривить душой и играть комедию из боязни не понравиться духовной особе?»
Но ужас продолжает жить в бесстрашной «матери-командирше», и этот очистительный ужас не оставляет ее до последнее минуты пребывания в Шлиссельбурге.
«Несколько шагов еще — и тюрьма, в которой остаются товарищи, скроется из глаз. Но я не оборачиваюсь — боюсь обернуться: хочется во что бы то ни стало сдержать свои чувства.
За воротами, направо, лежит Ладожское озеро. Нисходящее солнце освещает его, и в отраженных лучах оно блестит, ослепительное, как ртуть, наполняющая широкое, плоское блюдо.
Впереди небольшого мыса, которым кончается остров, темнеет Нева, и ее воды, покрытые мелкой рябью, отливают свинцовым блеском. Посреди течения маленький белый пароход стоит неподвижно, а на другом берегу в нежно-розовой дымке смутно выявлены очертания селения.
Все красиво. Я сознаю эту красоту, но не чувствую ее, не радуюсь ей, не восхищаюсь и сама дивлюсь, что остаюсь холодной и только наблюдаю.
Солнце стоит на свободном, ничем не ограниченном горизонте. Ну, так что же!
Темная полоса облаков протянулась на запад.
«Какой акварельной краске соответствует цвет этого облака? — размышляю я и определяю: — Neutral Tinte [55] ».
Вглядываюсь в целое — в уме встает вопрос: какую иллюстрацию в «Ниве» воспроизводит этот ландшафт?..
55
Нейтральный оттенок (англ.)
В катере в сопровождении смотрителя и жандармов я подъезжаю к пароходу: на нем не видно ни души.
«Полундра», — читаю и запоминаю я его название».
Глава седьмая. Человек, ушедший на Луну
В Шлиссельбурге я иногда, по вычислениям, делала верст 10 в день, а всего прошла там столько, что почти обошла Землю по экватору, а Морозов так почти дошел до Луны.
Среди журналистов, пытающихся объяснить секрет долгожительства таких шлиссельбургских узников, как Николай Александрович Морозов, время от времени возникает легенда о колдовском свитке еврейских мудрецов, который якобы принес в Шлиссельбург майор Валериан Лукасинский.