Тайны советской кухни
Шрифт:
И границы открылись.
Ранней осенью 1987-го, через тринадцать лет после отъезда из Москвы, вскоре после того, как мне исполнилось двадцать четыре, мама пришла домой из советского консульства в Нью-Йорке. «Твоя гадалка Терри, предсказательница…» — пробормотала она, изумленно качая головой. И показала наши синие американские паспорта. В каждом стояла официальная гостевая виза в Москву.
Мамины кошмары о возвращении на Родину с пустыми руками привели к лихорадочным закупкам подарков, словно она пыталась запихать
И какие же они были безобразные, эти чемоданы!
Четыре монструозных сумищи из дисконт-магазина, похожие на пузатые холодильники на колесиках. Я в суматохе покупала и паковала, то и дело вспоминая наш скромный исход с двадцатью килограммами на нос. «Мадам Фрумкин, вы очень мудрая женщина» — такого комплимента удостоилась мама, когда нас встретили в Риме в 1974 году.
А в обратный путь мы тащили полмагазина.
Что везти в страну, полностью лишенную потребительских товаров? Семнадцать пачек колготок по доллару за две пары, телесных и черных, в качестве подарков «на всякий случай», растворимый кофе, восемь батонов копченой колбасы, шариковые ручки, наручные часы, яркие сверкающие зажигалки, сердечные лекарства, калькуляторы, шампунь — и все что угодно, лишь бы с американским логотипом, для детей.
Заказы из Москвы были до безумия конкретными и одновременно расплывчатыми. Махровые халаты с капюшоном, обязательно голубые. Две пижамы на ребенка 125 сантиметров ростом для милого номенклатурного врача, который лечил дедушку Наума. Пряжа для вязания — красная с золотыми нитями — подруге чьей-то подруги, которая когда-нибудь может помочь с устройством в престижный санаторий. Дверные замки — потому что с перестройкой в Москве расцвела преступность. Одноразовые шприцы. Потому что в России узнали о СПИДе.
От заказов на запчасти для «лады» и «жигулей» мама стонала и скрежетала зубами.
Я была категорически против любых подарков папе. Мама же настаивала на чем-нибудь нейтральном, но стильном. В конце концов выбрала богато иллюстрированную книгу о Прусте.
Тем временем я, планируя торжественное возвращение в страну, которая еще недавно презирала нас за бегство, разжилась экстравагантной енотовой шубой, винтажной, в стиле сороковых.
— Едете в Союз? — спросил владелец магазина «все за 99 центов», который мы опустошали. У него была мудрая улыбка и гортанный грузинский акцент. — Сколько везете компьютеров?
— Ни одного, — сказали мы.
— Вам же можно два! — воскликнул он. — А вы повезете всего один IBM!
Вот так мы ввязались в нелегальный бизнес подозрительного грузина — за триста баксов и обещание, что его кузен довезет нас до аэропорта Кеннеди. Вскоре приехал широкоплечий кузен в побитом коричневом «шевроле». При виде наших чудовищных сумок он одобрительно цокнул языком.
Проехав несколько миль по Лонг-Айлендской скоростной автостраде, он объявил: «Первый раз по трассе еду!»
Начался дождь. Мы ехали в напряженном молчании. И тут наш битый, груженный под завязку «шеви» занесло на скользкой дороге, и он, будто в замедленном кино, въехал в бок желтого такси. Мы себя ощупали — вроде ничего не сломано. Приехала полиция и обнаружила, что у кузена нет водительских прав, а срок гостевой американской визы истек. Прозвучало слово «депортация».
Как мы добрались до аэропорта, я не помню. Помню только даму на стойке регистрации компании «Дельта», сообщившую нам, что мы-то можем успеть на рейс, а вот наш багаж — точно нет.
— Мой кошмарный сон, — очень тихо простонала мама.
— Сумки погрузят на следующий рейс, — заверил нас попутчик-возвращенец. — Конечно, советские грузчики багаж вскрывают. Могут сумку взрезать, а если у вас дрянной дешевый замок, то и просто откроют. У вас сверху лежит что-нибудь ценное?
Все десять часов полета мама не спала, панически пытаясь вспомнить, что же именно лежит сверху в наших сумках.
— Колбаса, — сказала она наконец.
Каково это — быть эмигрантом, вернувшимся с того света? Воскреснуть на охваченной гласностью Родине?
Твой самолет приземляется сразу после декабрьской снежной бури. Ни телетрапа, ни автобуса. Ты спускаешься и бредешь по заметенному взлетному полю к зданию аэропорта. Бредешь очень медленно. Или тебе так кажется, потому что, когда попадаешь в другое измерение, часы останавливаются. Северная темнота и пронизывающий холод будят давно похороненное детское ощущение, но оно уже не кажется своим. Тринадцать лет ты не нюхала настоящей зимы, а теперь вдыхаешь ее сквозь туманный теплый кокон собственного дыхания. Ты все бредешь. В зловеще замедлившемся времени ты слышишь, как в висках пульсирует кровь, а снег под ногами громко скрипит, словно над ухом методично ломают пенопласт.
Ты смотришь на маму — в ядовито-желтом свете огней аэропорта ее лицо будто чужое. Губы дрожат. Она сжимает твою руку.
С каждым шагом, громким, скрипучим, становится все страшнее. От чего именно толком и не ясно.
В хаосе очередей на паспортный контроль возобновляется привычный ход времени. Юноша в форме разглядывает мое фото, потом енотовую шубу, потом снова фото, хмурится, идет советоваться с коллегой. Я ловлю себя на тайной надежде, что нас отошлют обратно в Нью-Йорк. Однако он возвращается, ставит в мой американский паспорт штамп и спрашивает по-русски:
— Что, соскучились по Родине?
В том, как он произнес «Родина», я улавливаю знакомый сарказм, однако надеваю свою лучшую американскую улыбку и серьезно киваю, тут же понимая, что всего, по чему я соскучилась, вероятно, больше нет. Утрата воображаемой Родины. Не это ли так напугало меня, когда я в снегу шла к терминалу?
Из зоны получения багажа сквозь стеклянную перегородку видно, как вдалеке машут руками и жестикулируют встречающие.
— Папа! — кричит мама.
— Дедушка Наум? Где?.. Где?