Тайны Тарунинских высот
Шрифт:
ГЛАВА I
НЕПРИСТУПНЫЕ ПОЗИЦИИ
Наблюдательный пункт артиллерийского полка помещался в блиндаже, врытом в высокую железнодорожную насыпь. Давно уже здесь не ходили поезда, и ржавые рельсы заросли травой, которая к концу лета тоже будто покрылась ржавчиной. Эта дорога была перерезана врагом, блокировавшим Ленинград. Железнодорожная линия хорошо просматривалась с высот, занимаемых противником, была им пристреляна, и время от времени немецкая артиллерия производила по ней огневые налеты. Во многих местах насыпь была разворочена, из песчаных бугров и ям, как переломленные
На болотной равнине под Ленинградом советские войска делали невозможное с точки зрения шаблонной военной тактики. Уже третий год они успешно оборонялись, занимая, казалось, непригодные для обороны позиции на топкой голой низменности. С господствующих высот гитлеровцы могли видеть чуть ли не каждого русского солдата.
Глядя на карту, и сами командиры наши дивились:
— Невероятная обстановка! На местности еще не так заметно, а на карте совершенно неправдоподобно.
Невоенному человеку показалось бы как раз наоборот: на карте все ладно — с обеих сторон одинаково ощетинились линии переднего края, а на местности он понял бы, что немцы, например, из Пушкина, могут заглядывать вглубь нашей обороны вплоть до окраин Ленинграда.
Рассматривая карту с нанесенными на нее условными знаками траншей и ходов сообщения, батарей, командных и наблюдательных пунктов или же глядя в бинокль на высоты, занятые противником, все советские воины — солдаты и офицеры — думали, мечтали и говорили об одном и том же: хорошо бы сбросить гитлеровцев хотя бы с ближайших холмов и гряд. Лиха беда — начало, а там уж дело пойдет! Но слишком силен еще был враг. Стальными зубами и когтями вцепился он в русскую землю, и одолеть его было очень трудно. В Кремле не мечтали, а мудро рассчитывали, как это сделать: в те дни уже подготовлялся первый из десяти стратегических ударов тысяча девятьсот сорок четвертого года... Артиллерийский разведчик Клюев, дежуривший на наблюдательном пункте у стереотрубы, иногда жалел, что он не снайпер и что стрелять из винтовки с наблюдательного пункта не разрешается. Это случалось всякий раз, как он видел немца. Впрочем, враги были очень осторожны и обнаруживали себя редко: рубеж казался безжизненным, необитаемым. Очень надоело наблюдать все одно и то же: кажется, с незапамятных времен торчит перед глазами бугор, изрытый окопами и воронками. Давно высмотрены все огневые точки противника, пушечные и пулеметные доты и дзоты, и очень редко удается заметить что-нибудь новенькое. Не удивительно, что даже лицо молодого разведчика, лихого парня, ухажера и плясуна, потускнело от скуки, и в лукавых глазах застыла тоска. Клюев зевнул и, отвернувшись от стереотрубы, поглядел на сидящего внизу телефониста. Этому белобрысому пареньку было все же веселее: проверяя линию, он перекидывался шутками то с тем, то с другим связистом, хоть за такие разговоры и могло достаться от начальства.
— Закурим, что ли? — предложил разведчик.
— Давай, давай! — обрадовался телефонист, любовно глядя на кисет Клюева. Кисет был искусно расшит руками какой-то ленинградской девушки, но телефониста интересовало содержимое: свой табак он выкурил за ночь. Однако ему не повезло. Клюев сунул кисет обратно в карман, так как услышал, что ходом сообщения идут офицеры. Он определил это по звуку шагов: солдат топает шибче, чем офицер, — солдатские сапоги тяжелей. Ухо не обмануло разведчика: в блиндаж вошли два офицера. Один — свой, другой незнакомый. Свой был начальник разведки старший лейтенант Рябоконь, а незнакомец — какой-то полковник среднего роста с простым русским лицом. Если бы он отпустил усы и бородку, то был бы вылитый витязь, каких рисуют иллюстраторы сказок и былин. В овале такого славянского лица удивительно сливаются твердость и мягкость, волевые углы губ и подбородка и округлость чуть впалых щек и гладкого лба. Смотреть на такое лицо каждому любо, хоть нет в нем классической правильности: нос, например, с седловинкой и даже с ямкой на кончике, глаза какого-то неопределенного цвета, а брови малозаметны, словно бы солнцем спалены... Рябоконь был, пожалуй, красивее — черноволосый и чернобровый, но не радуют такие хмурые лица, с глубокими складками у губ и мрачноватыми глазами. Сейчас, впрочем, старший лейтенант необычно просветлел, что не укрылось от глаз разведчика. «Как на параде», — подумалось ему. Молодой офицер почтительно смотрел на полковника. «Как на генерала», — определил разведчик. А полковник держал себя очень просто. Войдя в блиндаж, он окинул его веселым, быстрым взглядом: видимо, наблюдательный пункт был для него местом хорошо знакомым, родным. «Наш! — решил Клюев. — Старый артиллерист».
Старым артиллеристом можно назвать человека и в тридцать лет, полковнику же было около сорока. Но когда он улыбался, казался вдвое моложе. А улыбался он часто и охотно, не в пример Рябоконю.
— Здорово, орлы! — сказал полковник глуховатым, но приятным голосом. Солдаты ответили дружно: им понравился этот незнакомый офицер с таким открытым, добродушным лицом. Однако начальство есть начальство: разведчик сейчас же приник к своей стереотрубе, а телефонист стал усердно проверять линию.
— Как дела, Клюев? — спросил Рябоконь. — Доложите обстановку.
— Все спокойно, товарищ старший лейтенант, — отрапортовал разведчик. — Никакого движения у противника не наблюдается. — И, повернувшись опять к стереотрубе, он добавил уже другим, неофициальным тоном, будто с трубой своей разговаривал: — Притаились, гады! Ровно и нету там ни души. С самого утра хоть бы один показался! В журнал записать нечего.
Он имел в виду «Журнал разведки», в который дежурящий на наблюдательном пункте должен записывать все, что заметит у противника. В журнале этом наряду с записями немалой ценности появлялись и курьезные. Один молодой разведчик записал:
«В 13.00 в районе ориентира № 15 вдоль немецких окопов бегала собака неизвестного происхождения и неопределенной породы. Фрицы открыли по четвероногому ружейный огонь. Собака залегла. Наша пехота пустила во вражеское расположение две мины. Под прикрытием минометного огня собака без потерь отошла на нашу сторону».
Над этой записью потешались несколько дней.
Сейчас старший лейтенант не интересовался журналом. Он сказал разведчику:
— Освободите место у прибора. Товарищ полковник желает взглянуть на Тарунинские высоты.
— Да какие ж это высоты! — посетовал, уступая место, разведчик. — Одно название. Глядеть не на что!
— А вы что, Казбек хотели бы иметь перед собой? — улыбнулся полковник, усаживаясь на дощатое сиденье у стереотрубы.
Видимость была хорошая.
На первом плане тянулась бурая полоса стрелковых окопов, траншей, всяческих щелей и укрытий, где затаилась невидимая пехота. Все это было густо опутано ржавой колючей проволокой, между которой вырос бурьян. Проволока походила на бурьян, а бурьян походил на проволоку: все покрывали пыль, гарь и копоть от разрывов снарядов и мин.
Передний край обороны — так называлась эта полоса, куда больше всего сыпалось стали и тротила и где все-таки прочно сидели в земле, как гвозди, вбитые в стену, люди в круглых касках. И никакая сила не могла выдернуть эти гвозди: не могли немцы, как ни старались, хоть бы на сто метров сдвинуть русскую черту.
Все это было очень хорошо знакомо полковнику, смотреть сюда было незачем. Но его внимание привлек вынырнувший откуда-то из-под земли солдат. Маленькая фигурка в бурой, под цвет окружающему, одежде не спеша двигалась вдоль окопа, будто шел человек по мирному проселку или по деревенской улице. Не очень далеко от него вздыбилась земля, со всех сторон начали вырастать черные кусты разрывов, а он шел, даже не нагибаясь.
— Вот леший! — с досадой и невольным восхищением воскликнул полковник, любивший храбрых людей. — До чего же привык солдат к снарядам! В гости к соседу, небось, идет. Закурить на пару...
— Бродят стрелочки! — сказал старший лейтенант, догадываясь, что увидел полковник. — Достается за это от начальства, а им все нипочем. Разгуливают, как по Невскому...
— На Невском бывает и опаснее, — возразил полковник. — А ленинградцев во время артиллерийского обстрела загнать в убежище тоже нелегко.