Тайны третьей столицы

Шеремет Иннокентий

— Нет. А за вами что, следят?

— По-моему, да. С тех пор, как началась ка­тавасия с той бабкой, за мной именно следят. И знаете, что еще? — глаза врача слезились, по рас­красившим их полопавшимся капиллярам можно было изучать судьбу, не хуже, чем по ладони. — Я хочу хотя бы на время уехать из города.

— Далеко?

Брылин уселся за стол и отвернулся к окну:

— Очень далеко! Где меня даже искать не подумают. Так что... Спрашивайте сейчас. Другой такой возможности у вас не будет.

— Хорошо, рассказывайте.

— А вы что, записывать не будете? Или у это... магнитофон?

Чудной этот Брылин.

Нормальные люди как раз не одобряют, когда за ними записывают. Их это сковывает. А этот изо всех сил старается, чтобы сы­щик чего-нибудь не упустил. Вполне, казалось бы нормальная реакция для озабоченного выявлением истины человека. Но дело в том, что обычно взвол­нованные или испуганные люди больше думают о том, как бы высказаться, нежели о том, каким образом их слова будут зафиксированы. Но если клиенту надо, отчего же не пойти навстречу? И Быков достал блокнот, приготовил ручку:

— Обязательно запишу все. Итак, что было с той бабусей?

— С той бабусей была травма основания чере­па, — как бы предупреждая вопрос, Брылин под­нял растопыренную ладонь, с чуть подрагивающи­ми пальцами. — Да, это вряд ли несчастный случай. Старушку явно угостили ударом, кхе-хе. Тупым, как говорится, твердым и, возможно, даже тяже­лым предметом. Выжить у нее не было никаких шансов. Вот она, кхе-хе, и не выжила. А говорила она... Знаете, перед нами, врачами, многие испове­дуются. Все-таки, как говорится, мы последние, кого многие видят. Я всегда говорю: современный врач просто обязан быть прежде всего психологом, а уж потом... все остальное.

—А это трудно? — Быков и не думал торопить собеседника. — Трудно быть психологом?

—Не думаю. Скорее это интересно. Просто мно­гим нашим коллегам лень этому учиться. Потому и народишко у них дохнет. Возьмите ту бабку... Она прямо-таки сопротивлялась любой помощи, пока ее не выслушают. Хотя сказать ей, в сущности, было особенно и нечего. Она была в гостях, недале­ко от Шарташской, вечером семнадцатого июля две тыщи первого. Возвращаясь домой, услышала шум ссоры из окна дома номер восемнадцать. Из бабьего любопытства остановилась послушать. Там какой-то мужчина называл женщину шлюхой, и грозился убить. Еще двое мужчин его успокаивали. А жен­щине, похоже, это нравилось, и она подзуживала. И даже, чтобы позлить своего ухажера, выкинула в окно его сумочку. Такую черную, туго набитую борсетку. Знаете, такие сумочки мужские кожаные на ремешках? Ее хозяин заорал, что там деньги. Ну и грех попутал бабусю. Она сумку подхватила и удрала. Дома залезла: в сумочке оказались деньги и что-то еще. То ли бумаги, то ли еще чего. Деньги она, конечно, забрала, а остальное вместе с сумоч­кой спрятала... Кажется, в серванте. Вот, в общем, и все, — Брылин с явным облегчением перевел дух и облизнул пересохшие губы. Ему, очевидно, сильно хотелось смочить горло. И, скорее всего, отнюдь не водой.

Быков деловито записал ключевые слова из его рассказа и спросил:

— А не могла бабуся элементарно бредить?

— Нет! Сто процентов, что нет! — как бы даже испугался врач. — У нее было это... Шок, такой, как говорится. Они вначале, при таких травмах, могут даже ходить сами, не чувствуя ни боли, ничего. А потом — р-раз, и капут.

— То есть, вы уверены, что она говорила то, что было на самом деле?

— Да! То есть... Откуда я-то могу знать? Может, конечно, она что-то перепутала, или даже наврала. Я вам рассказываю, что она мне рассказала. А что было на самом деле... Понятия не имею.

— А вы пытались узнать, как обстояло на самом деле?

— Н-нет. Зачем мне это? У меня и своих замо­рочек хватает.

— А сколько ей было лет?

— Этой бабке? Н-ну-у... Не помню. Лет шесть­десят, семьдесят.

— А куда вы ее отвезли?

— Бабку-то?

— Да. В какую больницу?

— Ну-у... Не помню уже. Знаете, сколько мы уже народа за эти дни перевозили? Раньше-то, при прежнем начальнике горздрава был порядок, ско­рая всех везла в первую Городскую больницу. Это на Восьмого марта. А сейчас развели бардак. Да еще при наших-то дорогах. Пока больного с травмами или сердечным приступом довезут по нашим уха­бам, он десять раз коньки отбросит. Слышали, что губернатор не разрешает давать городу асфальт?

— Это как?

— А специально! Чтобы жители на мэра зли­лись. Губер у нас хоть и старичок совсем уже, а за власть крепенько цепляется. Не гнушаясь ничем. Вы телевизор посмотрите. Как там УТА над ад­министрацией города издевается! Собака, как гово­рится, лает, хотя караван давно ушел, кхе-хе. Ну, я вроде вам все рассказал?

— А Полина Борисовна имена какие-то назы­вала?

— Кто? Ах, эта... Нет, имен не помню.

— Ну, может, говорила, кому сообщить, что с ней несчастье?

— Нет-нет, не помню, — замотал головой Бры­лин. — Да и не до этого было. Надо ж было спасать жизнь человека, разве тут до фамилий! Ну, все? Я могу идти? То есть: расходимся?

— Да, пожалуй. Спасибо вам за информацию.

— Ничего, кхе-хе, Это мой долг!

Быков вышел из кабинета главврача и огля­делся. В коридоре пусто, только мелькнул белый халатик над загорелыми ножками. Он пошел за ними и обнаружил еще одну лестницу. Спустив­шись, уперся в запертый выход во двор. Это уп­рощало задачу, и Василий торопливо вернулся на первый этаж, вышел через парадный вход и встал за ближайшим углом, не спуская глаз с поликли­ники.

В его работе говорливый врун — находка. Да и вообще, наткнуться в самом начале расследова­ния на явное вранье — большая удача.

Он мог допустить, что шестидесятилетняя По­лина Борисовна Данилова обладала столь острым слухом, что расслышала подробности разговора на четвертом этаже. Быков готов был поверить, что она сочла необходимым уточнить, какого цвета была барсетка, и куда именно она ее спрятала в своем доме. Если бы его мучила совесть за при­карманенное чужое имущество, он бы, конечно, сообщил на последней исповеди, куда его заныкал. Если бы был в состоянии — после крепкого удара по основанию черепа.

Но столько конкретных и сочных подроб­ностей в рассказе врача, который не запомнил, в какую именно больницу отвез столь интересную пациентку, не могли не насторожить. Вот они и насторожили.

Огромный, не по здоровому рыхлый, Брылин вышел из поликлиники через полчаса. У него был вид довольного собой человека, который выполнил неприятную работу и теперь свободен. Походка у Николая Михайловича была нетвердой, будто он только что крепенько добавил. Рассеянно ог­лядевшись, врач торопливо вышел на Заводскую, пересек ее, и на улице Анри Барбюса (ничего себе вкусы у тех, кто тут придумывает названия) сел в чистенькую новую «Ладу». Сел он по-хозяйски на заднее сидение, и водитель, не поворачивая головы, сразу рванул с места.