Тайны запретного императора
Шрифт:
Через два дня друзья встретились вновь и Амвросий рассказал: «Принцессе Анне {я} доносил о том, и она-де сказала: “Я-де подлинно тем обижена, да не только-де тем, что с регентом меня сверстали и дочерей-де моих обошли”, а про Остермана-де ничего не говорит [323] ». Так появляется новый сюжет: по букве закона, в случае смерти Ивана Антоновича, трон переходит к следующему рожденному в браке Анны Леопольдовны и Антона-Ульриха сыну, тогда как дочери в качестве возможных наследниц не упомянуты.
323
Изложение вин… С. 239.
Сомнения Темирязева и Амвросия, видевших во всем происки Остермана, в этот момент оказались по другим причинам актуальны для режима правительницы. Любопытно, что при расследовании дела Бирона в 1740–1741 годах вопрос о поставлении на трон, согласно завещанию Анны Иоанновны, грудного младенца не казался правительнице Анне Леопольдовне и ее окружению бесспорным. У подследственного Бестужева-Рюмина, в частности, спрашивали, «по каким видам при учреждении регентства женскаго полу линия от онаго весьма выключена, хотя с пятнадцать лет (т. е. в течение около пятнадцати лет, а точнее — тринадцати. — Е.А.) две императрицы (Екатерина I и Анна Иоанновна. — Е.А.) Российскою империею обладали?» [324] . Что мог ответить на это Бестужев — воля Анны Иоанновны была законом!
324
Материалы, касающиеся до суда над Бироном и ссылки его // Пекарский П.П. Исторические бумаги, собранные Константином Ивановичем Арсеньевым. СПб., 1872. С. 187.
Но, став правительницей, после свержения Бирона Анна Леопольдовна поначалу не очень волновалась. Во время следствия 1742 года М.Г. Головкин показал, что он правительнице «представил, что-де сожалительно, что в некоторых, при таком учреждении наследства, пунктах недовольно изъяснено, а особливо о принцессах не упомянуто; то на сие она сказала, что сие-де не уйдет и потом-де он от ней о сем деле почти чрез целой год ничего не слыхал» [325] .
Но год спустя произошли некоторые важные события, заставившие правительницу изменить прежние взгляды. Летом, 15 июля 1741 года, она родила второго ребенка — девочку, названную в честь покойной бабушки Екатериной, а в сентябре, как писал в своем дневнике брат Антона-Ульриха, внезапно и тяжело заболел годовалый император Иван. У мальчика открылась сильная рвота, и все окружающие страшно перепугались [326] . И хотя вскоре малыш поправился, правительница и ее окружение были сильно обеспокоены. Детская смертность в те времена была явлением обыденным. Это обстоятельство учитывалось и правительницей, и Остерманом, который, внимательно следя за обстановкой, боялся, что «ежели б впредь принцев не было, то чтоб не произошло замешательства со стороны цесаревны» [327] . Так говорил Остерман на допросе 1742 года, но об этих его опасениях известно и по другим источникам.
325
Изложение вин… С. 244.
326
Левин Л.И. Указ. соч. С. 95.
327
Изложение вин… С. 250
Елизавета Петровна, внимательно следившая за положением при дворе, говорила Шетарди, что император «непременно умрет при первом сколько-нибудь продолжительном нездоровье» и это якобы даст ей новые политические перспективы [328] . При этом, когда она узнала о болезни императора, то в какой-то момент так растерялась, что ночью послала к Шетарди своего камергера с просьбой дать ей совет, как действовать в случае смерти императора [329] . Итак, было очевидно несовершенство законодательной базы режима правительницы: Анна Леопольдовна управляла по закону, учрежденному для регента Бирона! И тем самым была ограничена действующим законом в определении наследства.
328
РИО. Т. 92. С. 403.
329
Там же. Т. 96. С. 448, 518.
Когда Темирязев, по совету Амвросия, направился, как мы упоминали выше, с манифестом к фрейлине Юлии Менгден (которая, по словам архиерея, «очень… в милости» у правительницы), то оказалось, что та уже в курсе проблемы («мы-де знаем»), ушла к правительнице, а потом, вернувшись, посоветовала сходить к М.Г. Головкину: «Скажи ему, что он по приказу принцессы Анны написал ли, а буде написал, то б привез, да и манифест, как сверстана принцесса Анна с регентом, покажи, и что-де он тебе скажет, то пришед к ней (правительнице. — Е.А.) скажи». Головкин отвечал Темирязеву: «Мы-де про то давно ведаем, я-де государыне об этом доносил обстоятельно, а что касается до написания, о том скажи ж фрейлине, что сам завтре будет во дворец». Сам Головкин показал, что он отвечал Темирязеву иначе: «Ему (т. е. Головкину. — Е.А.) о сем деле одному делать нечего, надобно о том с прочими кабинетными министрами подумать и с тем-де его, Темирязева, отпустил» [330] . По возвращении во дворец у Темирязева состоялся разговор уже с самой правительницей, которая оказалась в покоях Юлии. И тут Анна Леопольдовна, не дожидаясь приезда Головкина, приказала самому Темирязеву подготовить два варианта манифеста: «Поди ты, напиши таким маниром, как пишутся манифесты, два: один в такой силе, что буде волею Божиею государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству, в другом напиши, что ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне».
330
Изложение вин… С. 246.
Позже Темирязев показал на следствии, что этот указ привел его в смущение «для того, что он того писать не умеет», но, как известно, инициатива всегда наказуема: «А она, увидя, что он оробел, сказала: чего-де ты боишься, ведь-де ты государю присягал, также чтоб у ней быть послушну и в том присягал? И он донес, что присягал. — А когда-де присягал, то помни присягу и поди сделай и, сделав, отдай фрейлине, только-де не пронеси (т. е. не разгласи. — Е.А.), помни свою голову!».
Так как инициатор, видно, сам был горазд только чужие манифесты ругать, а не свои писать, то по его просьбе приятель — секретарь Иностранной коллегии Позняков, сочинил два варианта манифеста. Набело же все переписал копиист Кирилов из конторы Коллегии экономии, после чего Темирязев отвез подготовленные бумаги и передал их Юлии Менгден. Со слов Познякова, допрошенного в 1742 году, «сила», то есть суть проекта состояла в том, что император Иоанн объявлял подданным: по указам Петра Великого и императрицы Анны Иоанновны «в самодержавную власть предано наследников по себе избирать и определять, почему и мы наследником определены и узаконены и хотя в том манифесте показано, что по нас братья наши быть имеют, однако ж случиться может, что мы тогда сего света лишимся, когда еще братьев не будет, то в таком случае определяем наследницею мать нашу или сестер» [331] .
331
Изложение вин… С. 245.
Почему такое важное дело о порядке наследования было поручено почти постороннему человеку — некоему действительному статскому советнику, фамилию которого потом не мог вспомнить никто из первых лиц государства? И этот прожектер писал проекты даже не сам — за него это сделал секретарь Коллегии иностранных дел, а перебелял проект какой-то копиист? Все это говорит о том, что государственные дела были, в сущности, пущены на самотек. Но есть и другое объяснение происшедшему. В принципе дело это было раньше поручено кабинет-министру вице-канцлеру графу М.Г. Головкину, который сам, как сказано выше, коснулся проблемы престолонаследия в разговоре с Анной Леопольдовной сразу же после свержения Бирона, но тогда правительница решила с этим не спешить. После появления Темирязева с его инициативой дело получило продолжение, но довольно странное. Из показаний 1742 года причастных к расследованию лиц видно, что Головкин стал всячески затягивать дело. После приезда Темирязева необходимый проект он так и не составил, и правительница за это на него обиделась. Со слов Темирязева, Головкин «ей сурово сказал, {что} надобно-де подумать». И правительница тогда сделала вывод: «Знатно, что не хочет делать и для того она Остерману вручила» это дело [332] .
332
Там же. С. 237.
Остерман показал, что, действительно, он был призван к правительнице, которая сказала ему, что у нее был «один из статских советников, а кто именем не упомнит» и говорил с ней о проблеме престолонаследия, что «во учреждении о наследстве о принцессах не упомянуто, которые-де всегда в России в неимении принцев наследницами бывают и сие-де таким образом дала знать, что будто бы от него, Остермана, было упущено (яд, влитый Амвросием, подействовал! — Е.А.), и приказал, что-де надобно подумать, чтоб сие исправить» [333] . На следующий день Остерман написал ей записку, что «понеже то известное дело важно, то не прикажет ли о том с другими посоветовать, а именно с канцлером князем Черкасским и архиепископом Амвросием. Правительница отвечала, что согласна, но просит привлечь к обсуждению и Головкина. Это письмо дошло до наших дней (в подлиннике на немецком языке и в современном документу переводе): «Для известнаго дела я признаваю за лутчее, чтоб вам з Головкиным сношение иметь, понеже он, Головкин, то дело зачал и, дабы в противном случае от того не произошло ссоры». Попутно отметим желание правительницы не обострять отношения двух «партий» и примирить их.
333
Изложение вин… С. 247.
Головкин, узнав о том, что делом занялся не только какой-то Темирязев, но и Остерман, заспешил: воспользовавшись визитом обер-прокурора Брылкина, который сказал, что «граф Остерман был во дворце и о наследстве нечто разговаривал» [334] , он надиктовал Брылкину проект указа правительницы Кабинету министров о созыве в Кабинете высшего военного руководства (фельдмаршалов Миниха и Ласси, генерал-аншефов Чернышева и Левашева, адмирала Головина), а также генерал-прокурора князя Никиты Трубецкого и церковных иерархов из Священного Синода — архиереев Новгородского и Псковского. Именем правительницы им было бы предложено «иметь по сему общее рассуждение» относительно отмеченного выше противоречия в законах, «надеяся на вашу многопоказанную к Российской империи продолжающуюся и верную службу». При этом высокому собранию не навязывалось никакого конкретного решения: «Повелеваем вам, любезноверным, о сем подумать. К чему по оной духовной по предписанному не достанет, взять в зрелейшее разсуждение о впредь случатися могущих приключениях. 1.Как пристойнее чему быть. 2.Как то в сей империи узаконить. 3.Как то в действо произвесть, о том писменно и заруча, нам представить, дабы разные нечаянные случаи предусмотрены и предупреждены были во удовольствие и во успокоение, как всему Российскому государству, так и нам» [335] . Как мы видим, сановникам ставится задача, изложенная в крайне неопределенной форме. Но Брылкин, который проект указа писал под диктовку Головкина, понял его просто: «Как вздумать лучше о правлении государства, кому вручить, ежели не станет принца Иоанна, принцессам быть-ли, а буде никого, кроме матери, не останется, кому быть…» То, что в документе обращается внимание на возможные «разные несчастные случаи», должно было навести советников на желаемое правительницей решение. Пакет с этим проектом был тотчас через Брылкина передан правительнице, которая, взяв его, сказала Брылкину: «Добро, я посмотрю, а я-де думала, что Головкин делать не хочет» [336] .
334
Там же. С. 245.
335
РГАДА. Ф. III. Д. 8. Л. 24 об. — 25; в показаниях Головкина есть противоречие относительно содержания документа, точнее — повестки дня заседания. Среди проблем, предложенных на рассмотрение совета, был и такой вопрос, который навел некоторых исследователей на мысль, что Анна Леопольдовна хотела развестись с нелюбимым мужем: «В манифесте о наследстве показано, что рождаемым принцам от принца Антона Брауншвейско-Люнебургского быть наследниками, почему он рассуждал, ежели б того принца Антона, яко отца, не стало, то от другого принцессы Анны мужа могли б быть дети наследниками?» (Изложение вин… С. 245).
336
Изложение вин… С. 238.