Тайные милости. 17 левых сапог

Михальский Вацлав Вацлавович

– Капуста у вас, баба Маша, первый сорт, ни у кого такой не ел! – привычно врал Георгий, а если уж говорить правду, то действительно хорошую капусту квасила его мама – Анна Ахмедовна, вот у нее получалась капуста так капуста! А бабы Машина отдавала бочкой, и была пошинкована слишком крупно, и не хватало ей крепости, какую дает вишневый лист, и маловато было в ней моркови, и солила она ее мелкой магазинной солью, а надо бы солить крупной – у крупной соли другой вкус.

– Я тебя тот раз ждал, законно. Три бутылки купил. Ну, две заглотнул, терпеть не мог, законно, – с легкой укоризной говорил баба Миша Георгию.

– Так получилось, Михаил Иванович, я сам очень хотел к вам прийти, но не смог вырваться – работа собачья!

– Работа, да… везде, – кивнул

баба Миша, наверное, имея в виду свою работу, свои трудности. А они у него, несомненно, были.

Михаил Иванович работал бригадиром грузчиков на городском холодильнике. Там его в глаза и за глаза звали «хозяином». Тачки у его бригадников всегда были смазаны, ватные спецовки подогнаны по росту, рукавицы подшиты кожей, никто из его людей никогда не бывал пьян на работе, никто не отлынивал за спиной товарищей, сам бригадир работал за пятерых, и люди тянулись за ним каждый в полную меру своих сил. «Работай как для себя, законно, – говаривал Михаил Иванович, – остальное не касается…» Он не разрешал своим бригадникам выносить в мотне за ворота больше полукилограмма продукта, какого – это не имело значения, главное – не больше полукилограмма. «Для семьи – всегда, – говорил Михаил Иванович, – для пьянки не имеешь…» Все уже давно привыкли к тому, что Михаил Иванович не договаривает до конца фразы, все понимали, что, например, в данном случае он имел в виду – «не имеешь права». Своей хорошей работой бригада Михаила Ивановича сберегала столько продуктов, и всем был так хорошо известен наказ бригадира о полукилограмме, что охранники стыдились обыскивать их на проходной.

К пьянке Михаил Иванович относился как к неизбежному злу, с которым нужно бороться во все будние дни, от получки и до аванса, но которому следует уступить именно два раза в месяц – не больше и не меньше, – такой уж он был человек, во всем любил порядок и определенность.

В аванс Михаил Иванович пил с бригадой, а в получку – с женой, по-семейному. С бригадой пить ему было неинтересно – скидывались по пятерке, и приходилось пить наравне со всеми, что-то по пол-литра на брата. С одной бутылки бабу Мишу «не забирало», даже закусывать не хотелось, и он без удовольствия слушал разговоры про футбол, про хоккей, про то, кто сколько может выпить и какая будет завтра погода. Аванс баба Миша не любил, другое дело – получка. С получки он стремглав летел домой, радостно отдавал бабе Маше деньги, крепко мыл руки с мылом и садился за столик в коридорчике – к заботливо охлажденным для него трем бутылкам водки, к вечной во все времена года и желанной под водку закуси: к капусте, салу, крупно порезанным луковицам. Он мог выпить побольше и выпивал, случалось, но обычно останавливался на трех бутылках – это были его, законные. Во время празднования получки на стол ставилась крошечная рюмочка для бабы Маши, эмалированная кружка для бабы Миши, и так, чокаясь мало-помалу, они и просиживали весь вечер. Баба Маша вообще не пила, только чокалась, а баба Миша первую кружку выпивал залпом, а уже потом пил по четверти кружки в свое удовольствие.

Сейчас, при Георгии, баба Миша стеснялся пить из своей эмалированной кружки и пил из граненого стакана.

– С днем рождения вас, Михаил Иванович, – поднимая свою стопку, приветствовал его Георгий, – как говорит мой приятель Али: «Дай бог здоровья – остальное купим, а?!»

– Куда уж, купило притупило, – отводя в сторону серые, глубоко запавшие глаза, проворчала баба Маша, решившая, что Георгий намекает на ее сбережения.

А сбережений было немало. Конечно же, в этом смысле ей было далеко до той горянки, у которой в прошлом году сгорел дом на дальнем поселке, а в том доме матрац с деньгами, но кое-что «на черный день» у бабы Маши было. Она откладывала на этот пресловутый «черный день» уже давно, почти с молодости, лет тридцать. Все откладывала и откладывала, готовясь к какой-то будущей жизни, а настоящая проходила день за днем, год за годом в тесном коридорчике, тесной каморке, на квашеной капусте, сале, луке, подсолнечном масле. Фактически они не тратили денег на еду, если учесть те полкило

в день, что приносил с холодильника баба Миша, – сегодня одного, завтра другого, послезавтра третьего продукта. Не шибко расходовали и на одежду – баба Миша обходился все больше спецовками, а баба Маша ходила едва ли не круглый год в черном плюшевом зипуне неизвестной давности, в литых остроносых калошах на хлопчатобумажный носок или чулок, в зависимости от времени года. Мало ели, плохо одевались и все жаловались, особенно баба Маша. Только и было от нее слышно, что «денег нема», что «нечем жить», а денег с каждым годом становилось все больше и больше, а здоровья все меньше и меньше, и уже смутно вырисовывалось, что можно и не дожить до «черного дня» и умереть еще в светлом, так и оставив втуне весь капитал.

Но, справедливости ради, нельзя не отметить, что на детей, которых они воспитывали, старики не скупились: случалось, покупали им за свой счет и ранние фрукты, и овощи, и игрушки, и что-нибудь из одежонки – платьица, переднички, шапочки.

В коридорчик, где они пировали, заглянула соседка, автобусная кондукторша Галя – Гага, как зовет ее Лялька.

– Баба Маша, дай черного перцу, не хочет мой черт рыжий без перца борщ, – весело сказала моложавая, подбористая Галя, вызывающе взглянув в глаза Георгию.

Баба Маша полезла в шкафчик, отсыпала из пакетика на кусок газетки крохотную горку молотого черного перца.

– А может, посидишь с нами, Галь? – предложила для приличия баба Маша, подавая соседке перец.

– Что вы! – испуганно и гордо отстранилась соседка. – Спасибо. – И выскользнула за ситцевый полог коридорчика, в тесный, чисто подметенный дворик, где все еще сидел на чурбаке дед Ахат и перебирал толстыми пальцами яшмовые четки, – забыла его жена Маруся, загуляла где-то до вечера на улице.

– Гага «вольное хождение» приняла, – пояснила Георгию баба Маша.

– С «вольным хождением» живет, законно, – подтвердил баба Миша, подтверждавший обычно все, что говорила его жена.

Георгий понял, что они хотели сказать: кондукторша Галя приняла к себе для временной семейной жизни арестанта, которому разрешено вольное хождение. И еще они хотели сказать, что вполне сочувствуют красивой Гале, которой до сих пор не везло с мужьями: все попадались один алкаш хуже другого. А вот нынешний, слава богу, не пьет вовсе, за что только сел – непонятно.

– Ребеночка ждет Гага, – печально сказала баба Маша.

– А я и не заметил! – удивился Георгий.

– Да, законно, – подтвердил баба Миша, и на его серых чистых глазах навернулись слезы.

– Ну-ну, Михаил! – предупредительно подняв вверх сухой, иссеченный работой указательный палец, остановила его жена. – Давай-ка выпьем еще. – И потянулась чокнуться сначала к Георгию, а потом к мужу.

Глаза у бабы Миши были, что называется, на мокром месте, а если еще под водку да ударить по больному месту – выше его сил было не заплакать. Но выпито было покуда мало, и он сдержал себя, только сковырнул из левого глаза одну слезинку да выпил единым духом полный стакан горилки.

– Я Ляльку люблю бесстрашно! – сказала баба Маша, поднимая свою всегда полную рюмочку. – Давайте за нашу Ляльку, скоро уйдет…

– Не могу терпеть, законно! – всхлипнул баба Миша, и лицо его сделалось красным и мокрым от слез в одну минуту.

Георгию было жаль стариков, и, чтобы отвести их от хорошо знакомой ему темы номер один, он перекинул разговор во второе русло, перевел его на тему номер два. У бабы Миши для душевных разговоров было две темы: первая – насчет детей, а вторая – насчет войны.

– Какая у вас отличная ладанка, – сказал Георгий, указывая на висевший на бычьей шее старика темный от времени шнурок. – Можно взглянуть?

Баба Миша вынул из-за пазухи иконку в железном окладе величиной с детскую ладонь и, не снимая ее с шеи, протянул Георгию.

– Замечательная вещица, – крутя в пальцах иконку Божьей матери, сказал Георгий то, что говорил уже не раз. – Откуда она у вас?

– На войну мамка дала. Спасла, законно. Верую, законно. Я – чего мне. Грузчик – имею право веровать.