Тайный брак
Шрифт:
Моя совесть слишком громко говорила, чему я должен приписать эту перемену. Совесть ясно внушала мне, кто виновник такого изменения тона в письмах Клэры, кто помешал ее желанным надеждам, кто отнял у нее тихие радости семейной жизни, совесть советовала мне вспомнить, что сестра меня ждала и переживала мое отсутствие и что для нее недели сменялись неделями, месяцы проходили за месяцами в этом напрасном и бесполезном ожидании.
В этот период своей жизни я стал эгоистом и обращался только к своим личным страстям, интересам и удобствам, однако же я не совсем еще умер для всех привязанностей, руководивших и хранивших меня с детства, чтобы не переноситься иногда мыслью к Клэре, отцу и к старому нашему замку, принесшему мне так много чистого счастья. Случалось даже в присутствии моей возлюбленной Маргреты, что вдруг какое-нибудь место из писем Клэры припомнится мне, и вдруг мне покажется, что мое сердце поддается ее прежнему обаянию. Иногда же мысль о сестре изгоняла из головы моей все другие мысли и часто, оставаясь один в нашем безлюдном доме в Лондоне, я забывался сладостной мечтой. Я видел себя верхом на лошади рядом с сестрой или спокойно сидящим вместе с ней в готической библиотеке замка, как будто моя новая любовь, мой брак со всем роем надежд и опасений никогда не существовали и никогда эти интересы не волновали меня, как будто я видел их во сне или в мечтах воображения.
Под влиянием таких мыслей я два раза давал себе слово заслужить прощение и отправиться в деревню, чтобы пожить с отцом и сестрой хоть только несколько дней, и каждый раз моя решимость ослабевала. Во второй раз моя твердость поддерживалась до самой станции железной дороги, куда я даже вошел, но затем, чтобы тотчас раскаяться и вернуться домой. Мне удалось, наконец, восторжествовать над страданием при одной мысли о разлуке с Маргретой, хотя бы на самое короткое время, но сильный, хотя и неопределенный страх, что с ней может случиться что-то недоброе в мое отсутствие, удерживал меня на месте. В глубине души я стыдился своей слабости, а все же покорялся ей.
Наконец я получил от Клэры письмо, напоминавшее мне истину, против которой я не мог устоять.
«Никогда еще, — писала она ко мне, — я не просила тебя приехать повидаться с нами ради любви ко мне, потому что мне никогда не приходила мысль в голову отвлекать тебя от твоих удовольствий или планов, но теперь, ради самого себя, умоляю тебя, приезжай к нам хоть на неделю, если это тебе не противно. Помнишь ли, папа сказал тебе в кабинете, что он начинает думать, что ты скрываешь что-то от него? Мне страшно, когда подумаю, что эта мысль, кажется, становится для него уверенностью. Твое долгое отсутствие заставляет его сильно задумываться, он ничего не говорит, но когда я пишу к тебе, он не дает уже мне никаких поручений для передачи тебе, и если я начинаю говорить о тебе, то он сейчас меняет тему разговора. Умоляю тебя, приезжай, покажись здесь хоть на несколько дней, тебя не станут тревожить расспросами, будь спокоен в этом отношении. Твое присутствие произведет прекрасное впечатление и предотвратит серьезное недоразумение между тобой и папа, чего я так боюсь. Вспомни, милый Сидни, что через четыре или через шесть недель мы возвращаемся в город, и тогда уже будет поздно…»
Прочитав эти строки, я в ту же минуту решился ехать в деревню, пока впечатление было еще свежо в моей душе. Когда я прощался с Маргретой, она мне сказала только, что сама хотела бы со мной поехать. Как было бы ей приятно увидеть такой большой замок, как наш! Шервин, по обыкновению, лукаво улыбнулся, видя, как трудно было мне расставаться с его дочерью только на одну неделю. Мистрис Шервин воспользовалась случаем, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз, и с не объяснимою тогда для меня настойчивостью умоляла, чтобы я никак не оставался в деревне дольше назначенного мной срока. Маньон тоже наедине просил меня вполне полагаться на него в мое отсутствие и верить, что он всегда, как и прежде, будет верно охранять мои интересы в Северной Вилле. Странно, что только его слова успокоили и удовлетворили меня при отъезде из Лондона!
Короткий зимний день начинал уже темнеть, когда моя карета подъезжала к нашему поместью. Я всегда любил деревню в ту пору, когда снег запорошит землю своим белым покровом. Мне хотелось в день приезда в деревню увидеть эту картину, но на прошлой неделе была оттепель: всюду перед моими глазами грязь, лужи, падающие с туманного неба мокрые снежинки, резкий ветер, сырость. Вечерний мрак сгущался, и старые голые вязы в аллее парка стонали от ветра и уныло скрипели над моей головою, когда я подъезжал к дому.
Отец принял меня гораздо церемоннее, чем я хотел бы того. С детства я хорошо знал, что значит его вежливость в отношении родного сына. Какие заключения он выводил из моего долгого отсутствия и упорства хранить тайны от него — я не мог этого знать, но ясно было то, что я потерял привычное место в его уважении и не мог надеяться приобрести его снова коротким пребыванием в деревне в продолжение одной недели. И недоразумение, которого так боялась сестра, возникло между нами.
Унылая картина природы обдала меня холодом, когда я приближался к дому, прием моего отца увеличил во мне грустное расположение духа, только сердечная радость Клэры и удовольствие, которое я чувствовал, когда она стала потихоньку благодарить меня за быстрое исполнение ее просьбы, удержали меня от уныния. В первую минуту суматохи, с любовью прижимая ее к своему сердцу, я не заметил перемены в ее лице, которая впоследствии горестно поразила меня. Она похудела и стала еще бледнее, чем обыкновенно. Ясно, что ее мучили заботы, беспокойство. Не я ли был причиною их?
В этот вечер за обедом царствовала тяжелая и неприятная обстановка. Отец говорил только о посторонних предметах общими фразами, как будто с чужим человеком. Когда сестра вышла из-за стола, отец тоже ушел из столовой, сказав, что его кто-то ждет, чтобы переговорить о делах. Беседа с бутылками не имела для меня никакой прелести, и поэтому я присоединился к Клэре.
Сначала мы говорили о разных занятиях, которым она предавалась со времени возвращения в деревню. Как я, так и она избегали щекотливого предмета моего долгого пребывания в Лондоне. Трудно было ей заговорить и о неудовольствии моего отца, которое, очевидно, возбуждалось моим долговременным отсутствием. Между нами стояла стена льда, которую ни она, ни я не смели разрушить. Однако случай, по-видимому, самый ничтожный, скоро заставил меня оказать ей доверие и гораздо откровеннее переговорить с ней о предмете, наиболее прискорбном для нее.
Я сидел у камина напротив Клэры и играл с любимой собакой, которая последовала за мной в комнату. Когда я наклонился к собаке, вдруг из жилета моего выскочил медальон с волосами Маргреты и, удерживаемый шнурком на моей шее, раскачивался по направлению к Клэре. Я поспешил спрятать его, но не очень быстро, так что Клэра с быстротой женского взгляда успела заметить этот предмет как нечто новое для нее и сделать правдоподобные заключения, для какой надобности мог он служить.
Выражение удивления и удовольствия разлилось на ее лице. Она встала с своего места и, положа руки на мои плечи, как бы желая удержать меня на месте, сказала:
— Сидни, Сидни! Если в этом заключается твой секрет, который ты так скрываешь от нас, то как я рада! Когда я вижу, что у брата выскакивает медальон, о существовании которого я не знала, когда я замечаю, что брат вспыхивает таким живым румянцем, спеша спрятать свой медальон, то, конечно, не была бы я женщиной, если бы не вывела из этого заключение и если бы немножко не посплетничала о том.
Она остановилась. Я сделал большое усилие, чтобы обратить это в шутку. Вдруг ее лицо стало серьезно и задумчиво, а глаза все еще были устремлены на меня. Она с нежностью взяла меня за руку и прошептала мне на ухо:
— Когда ты женишься, Сидни, то я буду любить новую сестру, как люблю тебя.
Тут она опять села на свое место.
В эту минуту горничная принесла чай. Я успел обдумать свой ответ. Сказать ли ей все? Первая мысль говорила «да», размышление говорило «нет». Если сказать ей всю истину, то непременно Клэра захочет видеть Маргрету, а для этого надо будет ее ввести в дом Шервина и подвергать той же оскорбительной системе порабощения и принуждения, которой покорился я в моих отношениях с женой. Разные чувства меня останавливали, в особенности же самолюбие. Да притом посвятить сестру в эту тайну значило запутать ее во все последствия, которые могли возникнуть после открытия этой тайны. Но я не мог ни на один миг допустить мысль, чтобы сестра моя разделяла со мной тайну, которая всей тяжестью должна пасть на одного меня. Оставшись опять вдвоем с ней, я сказал: