Тайный брак
Шрифт:
— Что же теперь будет? — кричал он, дрожа от возбуждения и бессильной ярости. — Что будет с нами со всеми?
Мне казалось, он немного обезумел. Я испугалась, что люди, увидев его в таком состоянии, могут подумать, что к нему перешла болезнь нашего бедного отца. Он весь дрожал, на губах выступила кровавая пена, она пузырилась. Зрелище ужасное, и вскоре моего брата уложили в постель.
Луи не вставал несколько дней, я часто навещала его. Выглядел он очень испуганным.
— Скоро я встану, — старался
— Не надо торопиться, — убеждала я. — Тебе нужен покой.
— Да, врачи тоже так говорят. А все из-за позорного поражения! Мне следовало быть там, на поле битвы, Катрин! Я бы никогда не позволил, чтобы нас победили проклятые варвары!
Я с грустью смотрела на него. Неужели он мог всерьез полагать, что изменил бы ход сражения и превратил разгром в победу? Какой он еще мальчик… Бедный, уязвленный, напуганный мальчик, которого судьба сделала дофином, наследником престола…
Я находилась у его постели, когда в спальню вошла мать.
— О, мой несчастный сын! — вскричала она. — Ты болен? О, теперь я не отойду от тебя, пока ты не поправишься!
— За мной хорошо ухаживают, мне ничего не надо, — пытался протестовать Луи, и я с удивлением увидела — или мне показалось? — в его глазах промелькнул страх.
— В такие минуты, — продолжала она, — тебе нужен материнский уход. У тебя нервное потрясение, бедняжка. Оно у всех у нас. Какая трагедия выпала на долю нашей страны!.. Но я выхожу тебя! Я знаю, как это сделать!
Ни я, ни Луи не представляли себе нашу мать в роли лекаря, тем более няньки и не могли сдержать удивления. Но я снова увидела испуг и ужас в глазах Луи, когда он повернул ко мне голову.
— Катрин, — взмолился он, — не уходи… Останься, прошу тебя.
— Ей нет никакой надобности находиться здесь, — твердо сказала мать. — Она не умеет ухаживать за больными.
«А ты умеешь?» — хотелось мне спросить. Но сказала я другое, и весьма смело:
— Если Луи просит, я останусь с ним.
Он протянул руку, коснулся моей руки.
— Катрин…
Снова он напомнил мне того маленького мальчика из холодного «Отеля».
— Ну-ну, — сказала примирительно мать, — успокойся. Она вскоре опять придет… Бедный мой Луи… А сейчас пускай Катрин уходит. Не нужно, чтобы возле больного толпилось много людей. С тобой побудет твоя любящая мать.
Я не двигалась, глядя на брата. Было до слез жаль его.
— Иди же! — повторила мать с раздражением и слегка подтолкнула меня к двери.
Я не хотела подчиняться ей — лицо Луи умоляло: не уходи, останься, ты нужна… Но слишком велик оказался обретенный еще в раннем детстве страх перед ней; слишком хорошо оба мы знали, как быстро ее ласковые манеры и нежные речи могут смениться взрывом яростного гнева.
Я склонила голову и повиновалась. Мне было невыносимо видеть полные ужаса глаза Луи, но я ушла, унося с собой этот взгляд.
Больше меня не допустили к нему, и я узнала, что брату не становится лучше, хотя мать пригласила к нему своего врача, лучшего, как говорили, во Франции…
Не знаю, верить ли слухам, потому что без них не обходилось ни одно событие, и если верить, то до какой степени, но я отовсюду слышала, что мать уже выражала недовольство поведением Луи, его самостоятельные суждения, претензии на трон вызывали у нее гнев.
А еще говорили, что врач, присланный матерью, дал моему брату лекарство, которое способствовало его смерти.
Некоторые недоумевали — дофин всегда отличался отменным здоровьем и непонятно, как он сразу… Впрочем, весьма возможно. Он ведь был так уверен в победе. Быть может, поражение при Азенкуре оказалось для него неожиданным и роковым… Могло ли оно убить его?..
Вспоминали, что несколько месяцев тому назад у него шла горлом кровь. И что вообще многие дети французских королей умирали от этой болезни.
Но из уст в уста шепотом передавали, что наследника отравили. Он ненавидел мать, боялся ее, и она отвечала ему тем же. И нанесла решительный удар… Этому слуху верили.
Как бы то ни было, дофин Луи умер, на его месте оказался мой брат Жан, никогда и не помышлявший стать королем и брать на себя ответственность за страну. Теперь ему предстояло это. По натуре робкий и застенчивый, он больше всего жаждал спокойствия и не хотел, чтобы к нему предъявляли хоть какие-либо требования.
Наша мать тут же обрушила на него все свое внимание, что ввергло его в состояние постоянного испуга; с другой стороны, на него наседали сторонники арманьяков, и таким образом бедный Жан совсем лишился покоя.
К тому времени он достиг уже восемнадцатилетнего возраста. Я хорошо запомнила последний с ним разговор.
— …Катрин, — сказал он мне, — как бы я хотел жить где угодно, только не во дворце! В холоде и в голоде, но не здесь.
Я пыталась утешить его.
— Многие в твоем положении, наверное, чувствуют то же самое. Но лишь в первое время. Потом свыкаются.
Он печально кивнул.
— Возможно. Но на меня давят. Постоянно… Особенно наша мать… она…
— Помни, ты наследник, — решительно сказала я. — И тебе предстоит стать королем.
— Знаю. Это и страшит меня…
Наш разговор состоялся в апреле 1417 года, через два года после битвы при Азенкуре, и оказался, как я упомянула, последним.
Почему последним? Потому что Жан уже кашлял кровью. Врачи прописали ему постельный режим. Он скончался несколькими днями спустя. Тихо и спокойно… Бедный робкий Жан… Наверное, он остался доволен, что покидает этот тревожный мир, где ему так неуютно и которого он всегда страшился.