Тайный брак
Шрифт:
И все-таки я понимала, что я — королева, а он простой солдат из далекой страны Уэльс, и что Гиймот, несомненно, права: необходима осторожность и тысячу раз осторожность.
Будь на моем месте опытная женщина, она давно бы отправила этого человека подальше от замка Виндзор. Обратно в Уэльс… во Францию…
Но как я могла это сделать?! Солгать и себе, и ему — притвориться, что не хочу его больше видеть, что он не нужен мне здесь, в Виндзоре; забыть, что благодаря ему я переживаю такие счастливые минуты… часы…
Одно я знала: разумно или нет, но я никуда не
Сборы в Лондон шли своим чередом. Я неотступно думала о поездке. Она все больше страшила меня. Что, если они, увидев, как подрос Генрих, решат: пришло время забрать его у матери и передать заботам наставников?
О, как я не хотела лишаться тех, к кому привязана, кто мне необходим, в ком не чаю души… кого люблю! Я не мыслила остаться без сына… без Оуэна…
Из Виндзора мы отправились в субботу, тринадцатого ноября. Я запомнила этот день — сумрачный, как обычно в это время года. В воздухе висел густой стелющийся туман. Мне всегда казалось, что в нем скрыто нечто зловещее, какая-то страшная опасность. Такой же туман, помнится, в день смерти Генриха висел тогда над Венсеннским замком.
А маленький Генрих был счастлив. Ему нравилось сидеть в паланкине у меня на коленях и смотреть в окошко на деревья, поля, ручьи. Он все время лепетал что-то, и мне казался его лепет вполне осмысленным.
Но после первой ночевки в Стейнсе он проснулся в дурном настроении. Все вокруг оказалось незнакомо. Где привычные предметы? Где любимая Гиймот?
Его не могли утешить даже мои слова о том, что мы едем не просто так, а открывать заседание английского парламента.
Он с неохотой дал себя одеть, а когда его сажали в паланкин, визжал и брыкался. Только мне удалось его успокоить. Но сын глядел на меня с укором и беспрерывно, очень выразительно и на разные лады повторял слово, которое у него получалось лучше всех остальных:
— Нет, нет, нет…
Вскоре он опять начал плакать и ни за что не желал отправляться в путь.
Нам не хотелось, чтобы жители деревень, через которые предстояло проезжать нашей кавалькаде, увидели и запомнили своего маленького короля в облике капризного, визжащего ребенка, а потому мы решили остаться еще на день в Стейнсе.
Один из моих стражников сказал мне:
— Миледи, ведь сегодня воскресенье. Мы думаем, поэтому король отказался от дальнейшего путешествия.
Я с изумлением посмотрела на него. Не полагает ли он всерьез, что такой ребенок может разбираться в днях недели?
Он заметил мое удивление и продолжал:
— Мы считаем, миледи, что мальчик станет великим и благочестивым королем и всегда будет считать воскресенье священным днем отдохновения…
Все это весьма приятно слышать, однако мой плачущий краснолицый отпрыск отнюдь не казался мне в те минуты благочестивым. Но пусть уж лучше верят такому объяснению его капризам, чем просто посчитают привередливым ребенком.
Итак, мы остались в Стейнсе. Я боялась, как бы и на следующее утро Генрих не проявил такое же непослушание, но он проснулся в чудесном настроении и вел себя кротко. Мужественно он перенес обряд одевания, безропотно уселся в паланкин, улыбаясь и что-то благожелательно бормоча, уцепившись за мою руку.
Его поведение в то утро убеждало в том, что вчерашний приступ непослушания и гнева вызвало нежелание путешествовать именно в воскресный день. Таким образом не только родилось, но и получило весомое подтверждение предсказание моих добрых стражников о его будущем благочестии.
Остальная часть путешествия прошла спокойно. Ребенок сохранял хорошее ровное настроение, с интересом глядел на все вокруг, смеялся и махал ручкой встречающим нас людям.
Последнюю остановку мы сделали в Кеннингтоне, а в среду уже прибыли в Лондон, прямо к зданию парламента.
На маленьком Генрихе было платье из алого бархата и шапочка из того же материала, а на ней — крошечная королевская корона. Его чрезвычайно занимала эта вещь у него на голове, он беспрестанно трогал ее рукой с очень важным видом. Потом ему дали в руку крошечный скипетр, и это отвлекло его внимание от короны.
Церемония прошла успешно, оставив всех в самом благодушном настроении. Малютка хорошо себя вел и вполне отвечал своей роли: не отворачивался от тех, кто его приветствовал, и взмахивал рукой в ответ на ликующие возгласы собравшихся.
У всех на лицах я читала одобрение. Нет, обожание!
— Да сохранит Господь нашего юного короля!.. Благослови его Бог! — слышалось со всех сторон.
Пожалуй, его отец, великий Генрих V, не удостаивался после своих триумфальных побед такого восторженного приема от жителей Лондона.
Приветственные крики не умолкали и когда в стенах Вестминстера началось заседание парламента.
Крошка Генрих вслушивался в речи, внимательно разглядывал лица выступавших и время от времени хмыкал, словно одобряя или порицая говоривших.
Почтительность, восхищение, уважение, с которым взирали на него в парламенте, наполняло мое сердце гордостью, но и вызывало тревогу, в который раз напоминая о том, что близится момент, когда моего ребенка сочтут вполне взрослым, чтобы начать учить и воспитывать, предварительно отняв у матери.
Заседание окончилось, и меня с сыном сопроводили из Вестминстера во дворец Уолтем, где мы пробыли несколько дней, а затем перевезли в Харфорд. Этот замок мало напоминал мой любимый Виндзор, но и здесь оказалось достаточно хорошо и спокойно, а главное — меня встретили там ставшие родными и близкими люди: мои придворные дамы, верная Гиймот и с ними — Оуэн Тюдор.
Когда мы все приветствовали друг друга, он смотрел на меня взглядом, в коем прочитывалось чувство, скрывать которое он больше не мог и не хотел. Мое сердце отчетливо подсказало мне то, в чем я боялась окончательно признаться себе — его любовь не останется безответной.
Рождественские дни мы провели там же, в Харфорде. Это решили за нас, что явилось лишним подтверждением: не я, а за меня решают мою судьбу. Мое же дело — принимать положенные почести и полностью подчиняться тем, кто управляет мной и распоряжается моим сыном.