Тайный брак
Шрифт:
Это его успокоило в тот раз, а для меня сделалось ясным, что сын быстро взрослеет, и чувство опасения за его будущее возродилось с новой силой. Перед моим мысленным взором возникло все еще привлекательное, но такое неприятное, высокомерное лицо герцога Глостера, его холодные глаза; в ушах зазвучал лживо-ласковый голос…
Дни Рождества и начало Нового года, а также праздники Пасхи и Троицы я опять провела с моим сыном. Выезжала я туда с немалой свитой, в которой находился и Оуэн, так что все эти дни и недели я наслаждалась
На Троицу Генриха посвятили в рыцари. Это сделал его дядя, герцог Бедфорд, специально для этой цели прибывший из Франции. Меня этот ритуал и порадовал, и огорчил. Огорчил потому, что содействовал преждевременному, в чем я убедилась, взрослению сына, а мне хотелось, чтобы он подольше мог вкушать простые радости детства. Они остались бы у него, будь он со мной и с Гиймот. И с Оуэном тоже, конечно.
Меня радовало, что Генрих испытывает к нему явную симпатию, а тот ощущал неловкость и старался держаться в тени, хотя, с другой стороны, и это не укрылось от меня, Оуэн в какой-то мере чувствовал себя отчимом короля…
Но вернемся к дням Рождества. Мы прибыли в Виндзор в радостном предпраздничном настроении. Я не могла сдержать волнения, когда, проехав по обсаженной могучими деревьями аллее, вновь увидела каменные стены, величественные арки дворца и оказалась на мощенном камнем дворе, где мой сын уже встречал нас.
Как хотела я заключить его в объятия прямо тут, но мне необходимо было помнить все время, что он не только мой дорогой сын, а в первую очередь король. Однако меня утешала мысль, что вскоре, в тишине и уединении комнат, он будет со мной не как король, а как мой дорогой мальчик.
Он рассказывал мне о своих делах — о том, что каждый день ездит верхом и стреляет из лука; что очень полюбил своего коня, но все же хорошо, если бы верховая езда и стрельба занимали поменьше времени, потому что больше всего его тянет к книгам. Однако граф Уорик постоянно твердит ему, что необходимо развивать не только дух, но и тело.
— Он знает, что говорит, — сказала я. — Нужно слушаться его.
С чем Генрих нехотя согласился.
В нем уже проявился пытливый ум, он хотел обо всем узнать побольше. В том числе и о празднике Рождества. Ему разрешили принять участие в украшении величественного праздничного зала; он также помогал нести огромное полено, сжигаемое после Рождества, на Святки, как принято по обычаю.
Он даже приготовил мне подарок, мой дорогой сын, — пару перчаток. Он попросил развернуть сверток и надеть их, я выполняла его просьбу, а он следил за мной с радостью и интересом.
Расцеловав Генриха, я спросила: как он догадался, что мне хотелось иметь именно такие перчатки? На это он скромно ответил, что вообще-то выбрала их леди Элис, но он и сам очень хотел, чтобы я их носила.
— Это лучшие перчатки в мире! — заверила я его. — Я буду хранить их всю свою жизнь…
И это правда. Они со мной и сейчас — здесь, в монастыре. Я часто вынимаю, расправляю и вспоминаю тот день, когда мой маленький Генрих подарил их мне…
Еще мой сын сказал тогда, что на праздник для представления торжественной пантомимы приглашен знаменитый актер Джек Тревейл со своей труппой, и, немножко подумав, добавил, что очень, очень рад, что я тоже приехала. От этих простых слов мое сердце подпрыгнуло к горлу.
Среди рождественских подарков, что он получил, ему особенно понравилось красивое коралловое ожерелье. Генрих восхищался его цветом. Со слов леди Элис, он узнал, что принадлежало оно когда-то королю Эдуарду.
— Англией правило целых три Эдуарда, — сказал он мне потом. — И она точно не знает, кто из них владел ожерельем. А ты, мама? Мне очень хотелось бы узнать… Я слышал, один Эдуард, «Черный Принц», был славным воином, почти таким же, как мой отец, только, конечно, менее великим. Он прославился в битвах при Креси и Пуатье, но разве могут его победы сравниться с отцовской при Азенкуре! Он же не завоевал после этого всю Францию, как мой отец, правда? Хотя тоже прославился. Другой Эдуард, Первый, он из династии Плантагенетов, вел войну с Шотландией и присоединил Уэльс.
Мое сердце дрогнуло. Родина моего любимого Оуэна… А Генрих продолжал рассказывать:
— Но вот об одном Эдуарде II мне почти ничего не говорили. Спрашиваю, не очень охотно отвечают: узнаешь, когда подрастешь. А мне хочется сейчас. Почему они не говорят? Может быть, ты ответишь мне? Может, он оказался слабым, боялся воевать?
Я сказала, что в монастыре Пуасси, где меня обучали истории, мало сообщали об английских королях, больше о королях Франции, и потому я, к сожалению, не могу удовлетворить его любопытство.
Я только позднее узнала о жизни Эдуарда II. Он был разбит шотландцами, лишен короны и убит. О его страшном и мучительном конце я вспомнила и подумала, что скорее всего ожерелье принадлежало именно этому несчастному монарху, нуждавшемуся лишь в мужской любви, и, может, отчасти по этой причине свергнутому с трона. Мне хотелось, чтобы мой сын как можно дольше не знал о его судьбе, а лучше, если о ней вообще не узнает.
Рождество проходило мирно и весело. Дети играли в прятки и в жмурки, а когда появился Джек Тревейл со своими фиглярами, забав стало еще больше.
Я обратила внимание, что даже во время игр сверстники видели Генриха, не осмеливаясь держаться с ним на равных, хотя все они происходили из самых знатных семей. Правда, постепенно, к моему удовольствию, мальчики забыли об этих различиях, и я потом сказала Оуэну, что больше всего меня порадовало, что мой ребенок хотя бы ненадолго перестал чувствовать себя королем, мог естественно и непринужденно наслаждаться праздником.
Нередко в эти незабываемые дни мне приходила в голову нелепая, но такая приятная мысль: мы, Оуэн и я, и самые близкие наши друзья, выхватываем моего Генриха из резвящейся ребячьей толпы и мчимся с ним прочь из этого дворца, туда, где заживем как обыкновенные люди, которых мало касаются государственные дела, дворцовые интриги.