Тайный грех императрицы
Шрифт:
Слов нет, Константин никогда не давал себе окороту в своих увлечениях, за то и возненавидела его законная супруга, эта прескучная Юлиана... Молнией, пренеприятнейшей молнией промелькнуло воспоминание о том, как он вышел из спальни в разгар ночи с 15 на 16 февраля 1796 года – своей брачной ночи! – и, чувствуя себя невыносимо одиноким, жалким, несчастным, сел в передней комнате. Он плотно закрыл за собой дверь, но обиженные, какие-то детские всхлипывания доносились и сюда.
Константин налил в бокал шампанского – кто-то из приятелей позаботился оставить на туалетном столике бутылку и пробочник! – и выпил залпом. Потом ухнул и второй бокал. Сердце слегка согрелось. Отчего-то он вспомнил, как писал Лагарпу, своему бывшему воспитателю, письмо. Француз чрезвычайно интересовался успехами своих царственных подопечных, но и Александр, и Константин
Ему тогда было двенадцать, но он и сейчас готов подписаться под каждым словом из того письма. «Из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь...» И в такое ужасное состояние самоуничижения его поверг какой-то жалкий час, который он провел на ложе этой тупой, холодной, перепуганной, неумелой, неласковой, чрезмерно стыдливой девчонки.
Она что, дура? Полная дура? Неужели она не знала, что делают между собой мужчина и женщина, когда становятся мужем и женой? Неужели ее мамаша, похожая на важную гусыню, уверяла ее, что молодой супруг всю ночь будет играть с ней в подкидного дурака? Или, чего доброго, примется читать ей по-французски трагедию Расина «Федра»?
Хотя она небось даже Расина сочла бы слишком развратным!
Константина передернуло от всхлипываний, которые до сих пор звучали у него в ушах. Как она смела вести себя так, будто он... будто он свирепый зверь, чудовище, насильник и разбойник?! Будто он язычник, а она – мученица-христианка, которая во что бы то ни стало должна оберечь девичью честь? Жаль, что нельзя связать эту помешанную на своей невинности дурочку и выстрелить ею из пушки, как он некогда стрелял из крыс по бабушкиным фрейлинам! Право, жаль.
С той ночи Юлиана, крещенная Анной, возненавидела мужа. Ну и ладно! Константин тоже ее возненавидел и с тех пор вел себя как свободный человек. Каких только женщин он не перепробовал! Для него не существовало разницы между девчонками и дамами. Любил он также порою насладиться какой-нибудь немолодой особою, чтобы из ее опыта набраться навыков для опыта своего. Случалось, тискал в объятиях и мальчишек – да ну, ничего особенного, женщины лучше, однако для коллекции того же любовного, чувственного опыта годилось все! Но чтобы посмотреть на своих сестер, как на женщин, с коими можно провести время в постели...
Нет, это невозможно, немыслимо! Ну и богоподобный Александр!!! Как же его угораздило так оскоромиться?! С другой стороны, мужчина – существо искушаемое. Искушаемое женщиной. Значит, вся вина на Катрин. На этой шалаве...
Самая настоящая она шалава и есть!
Константин задумался и чуть не позабыл, зачем, собственно, явился к сестре. А Катрин между тем уставилась недоуменно и подозрительно. И опаска чудилась Константину во взоре ее огромных голубых глаз. Ну да, рыльце в пушку... Небось сейчас перебирает свои грешки и гадает, известно ли о них Константину. А впрочем, он ведь в семье паршивая овца, так что не стоит отщепенке Катрин бояться отщепенца Константина. Тем паче что пришел он не высоконравственные беседы вести, а брата спасать.
Вот только как бы половчее к этому делу подступить? Поделикатней?
Однако все заготовленные подходцы вдруг вылетели из Константиновой буйнокудрявой головы, и он рубанул с плеча:
– Катрин, сдается мне, что дело неладно. Не кажется ли вам, что венец на голове Александра Павловича... – Стоило бы, конечно, сказать попросту: «На Сашкиной голове», но Константин решил сделать необходимые реверансы, чтобы расположить к себе сестру. – Венец, стало быть, императорский на его голове несколько покосился?
Голубые глаза, и без того огромные, расширились и наполнились ужасом. Катрин нервно хрустнула пальцами и прижала ладони ко рту, словно крик давила, а сама побледнела так, что Константин даже руки приготовился выставить, чтобы подхватить меньшую сестру, когда та брякнется в обморок.
«Влюблена, дура, в него, как кошка, – мрачно подумал Константин. – Небось решила, что я пришел ее стыдить, чтобы на Сашку попусту не пялилась. Нет, надо ее замуж поскорей пристроить... полным-полно в Европе неприкаянных принцев, а девка засиделась. Вся в соку, вот и вбивает себе в голову невесть что! Хоть Сашка и писаный красавец, а все ж брат и женатый человек, значит, не моги!»
Пока образец супружеской верности, великий князь Константин, этак размышлял, Катрин отклеила, наконец, судорожно стиснутую ручонку ото рта и пробормотала:
– Что вы имеете в виду, братец Константин Павлович, ваше высочество?
Тьфу... слова в простоте не скажет, и тут с выкрутасами! «Братец Константин Павлович» сердито покосился на сестру и ляпнул:
– А то, что рогат Сашка! Лопни мои глаза. – Он вообще предпочитал выражаться по-русски, тем паче будучи в сильном расстройстве или, скажем, в подпитии, и выражения тогда подбирал самые отъявленные. – Если не завела наша баденская тихоня себе любовника!
Катрин мгновение таращилась на него, но вот поспешно опустила глаза. А Константин остался сам на нее таращиться, потому что в сверкающих голубых очах сестры отразилось такое нескрываемое облегчение, что на него оторопь нашла.
Как же это понимать, господа? Она радуется, что император российский увенчан рогами? А как же любовь и жалость?! Или сестрица надеется, что, узнав об измене жены, Сашка прогонит от себя Елизавету?
Ну, это может статься, только какая с того выгода Катрин? Замуж за себя Александр ее не возьмет, так почему радости столько?! Злорадствует? Ну и жестокая же тварь!
Нет, тут что-то иное, иное...
А поди знай что! Живи Константин хоть пятьсот лет, он все равно никогда не поймет женщин. Они ведь лишь кажутся простенькими. А на деле – о-го-го!
Вот чертовщина, ну никак он не мог избавиться от этих безумных воспоминаний! Честное слово, чувствовал себя, будто мальчишка, который только познал женщину, и думы о ней, первой, застят ему все впечатления, которые он получает от новых своих возлюбленных. Алексей за собой такой памятливости и не предполагал. Он даже не помнил, как звали ту крестьянскую девчонку, которую он завалил в березовой рощице в ночь на Ивана Купала, впервые отведав женской плоти. Их воронежская деревня была не слишком-то строга по части исполнения заветов-запретов на «бесовские игрища», напротив, люди с готовностью предавались любой возможности побалагурить и попраздновать, пусть даже батюшка потом станет лаяться с амвона. Алексей, само собой, такой веселости своих деревенских сверстников только радовался, потому что сам был охоч до гуляний и безунывен. Потом, когда кузина, княгиня Наталья Голицына, в девичестве княжна Шаховская, заставила его перебраться в Санкт-Петербург, он узнал, что настоящий романтический герой, оказывается, должен выглядеть задумчивым и несколько печальным и непременно обязан в горьком упоении вздыхать о первой своей любви. Это Алексея порядком потешало (а как себя вести, если таковой любви просто не было, ну по ком вздыхать-то прикажете, неужто по той сговорчивой деревенщине?!) – до тех пор, пока он не увидел ту, которую полюбил с первого взгляда. С первого взгляда, первой любовью... Недосягаемость этой женщины сводила его с ума денно и нощно, однако он не мог отказаться от мечтаний о ней, неявно преследовал ее, от души надеясь, что, если сие станет кем-то замечено, то будет воспринято как верноподданническое рвение. В конце концов, многие знакомые Алексею офицеры сделали ее имя своим заветным знаменем. Возможно, все они были в нее влюблены, но ни один не бредил ею как женщиной. И Алексей не бредил, до некоторых пор, обожая в ней некий воздушный и чистый образ. Она была прекрасной дамой, он – ее верным, молчаливым рыцарем. Разумеется, его молодая и довольно-таки буйная плоть постоянно требовала удовлетворения, которое он и находил в одном опрятненьком и по-домашнему скромном борделе (наш герой был чистоплотен, как кот, и столь же гульлив), но это не мешало Алексею благоговеть и преклоняться перед ней, испытывая совсем иные чувства. Как батюшка говаривал, человек есть творение божие лишь от головы до пояса, а ниже – дьяволово рукомесло. Ее Алексей любил как творение Божие... так было прежде, до той странной, воистину дьявольской встречи – и случки (иного слова не подберешь!) в уютной, тесной, пахнущей розами карете.