Тайный порок
Шрифт:
Возможно, я чересчур увлекся и заставил вас скучать? Да, код, шифр не представляет собой ни малейшего интереса. Внимание привлекают лишь те слова, которые вроде бы никак не связаны с традиционными и «зубрильными» языками; правда, чтобы разобраться в фонематике таких слов, необходимо выяснить состав каждого из них – причем желательно, чтобы подобных слов в языке оказалось как можно больше.
Учитывая сказанное, довольно странным выглядит слово iski-li – possibly («возможно»). Кто сможет его проанализировать? Припоминаю также слово lint – quick, clever, nimble («ловкий, остроумный»); если мне не изменяет память, мы решили, что это слово будет означать то, что оно означает, потому что нам так захотелось, потому что сочетание звуков l-i-n-t, по нашему мнению, замечательно выражало идею ловкости и остроумия. И тут мы подходим к новому, восхитительнейшему элементу в создании языка. Как и в языке традиционном, слово, возникшее благодаря чувству «пригодности», чувству удовлетворения, быстро превращается из комбинации звука и смысла в случайный набор
Подытоживая, скажу, что только удовольствие от «лингвистического изобретательства», только освобождение от ограничений, установленных традицией,– только они и способны пробудить у исследователя интерес к этим начаткам искусственного языка.
Удовольствие от языка... Эта мысль преследует меня с детских лет. Невольно напрашивается сравнение с курильщиком опиума, который ищет любых оправданий – этических, медицинских, творческих – для своего пагубного пристрастия. Впрочем, я себя таковым не считаю. Приверженность «лингвистическому изобретательству» вполне рациональна, в стремлении сопоставлять понятия с комбинациями звуков так, чтобы их сочетание доставляло удовольствие, нет и малой толики извращенности. Удовольствие от изобретения языков гораздо острее, нежели удовольствие от выучивания иностранного языка – во всяком случае, для людей с определенным складом ума; оно – более свежее, более личное, ибо в нем в полной мере осуществляется пресловутый метод проб и ошибок. Вдобавок оно способно перерасти в творчество: изобретатель языков творит, «шлифуя» очертания символов, совершенствуя комплекс понятий.
Пожалуй, наибольшее удовольствие доставляет именно размышление о природе связи между звуком и понятием. Оно сродни тому восторгу, тому восхищению, какое вызывают поэзия и проза на иностранном языке у филологов – и на подступах к овладению чужим языком, и впоследствии, когда этот язык уже освоен (постепенное проникновение в суть чужого языка ведет к тому, что восторг и восхищение уступают место преклонению). С мертвыми языками сложнее: и самому крупному специалисту не дано осознать всю совокупность понятий такого языка, не дано ощутить и прочувствовать тончайшие вариации смысла, возникавшие в таком языке на протяжении его бытования. Для нас любой мертвый язык – все равно что ограненный самоцвет в оправе, он не подвержен изменениям, и восполнить это «постоянство» может лишь новизна восприятия. Вот почему, пускай нам неведомы мельчайшие подробности древнегреческого произношения, мы благоговеем перед греческим языком Гомера (в его письменной форме); а современники Гомера, скорее всего, не находили в его слоге ничего сколько-нибудь особенного. То же верно и в отношении древнеанглийского. И в этой новизне восприятия заключается одна из причин, побуждающих браться за изучение древних языков. Самообмана тут нет – нам не нужно верить, будто мы ощущаем что-то, чего на деле не существовало; просто кое-что с расстояния видится намного лучше (а кое-что – и хуже).
Удовольствие способно доставить и слово само по себе, лишенное связи со смыслом, то есть бессмысленная, на первый взгляд, комбинация звуков; эта комбинация звуков обладает особой красотой, вызывающей в памяти красоту игры света и тени на зеленой листве, или плавных линий гряды холмов, или многоцветья радуги. Мне подобное удовольствие отнюдь не кажется нелепым. Назову наугад традиционные языки, одаряющие нас этим удовольствием, – греческий, финский, валлийский; красота этих языков открывается всякому, кто может хотя бы вообразить, как звучит на них то или иное слово. Для меня валлийский – поистине прекрасный язык; и мне было чрезвычайно приятно, когда другие люди, не подозревавшие о моем расположении к нему, рассказывали, что любовались надписями по-валлийски на бортах грузовиков.
Это удовольствие, необычайно острое, творческое удовольствие открылось мне и в изучении словаря готского языка; вполне возможно, что фрагменты поэзии готов, которые я также штудировал, еще усилили это удовольствие, сделали его более насыщенным.
Но вернемся к иерархии искусственных языков. Невбош и родственные ему языки остались ступенью ниже; мы подошли к стадии «шлифовки» символов. К величайшему сожалению, на этой стадии процесс лингвистического изобретательства, если позволительно гак выразиться, уходит в подполье. Творцам надоедают языковые игры, у них появляются иные, куда более насущные интересы: одни обращаются к изящным искусствам, будь то поэзия, проза или живопись; вторые предаются приятному времяпрепровождению – играют в футбол, в крикет или во что-нибудь еще столь же бесполезное; третьих снедают повседневные заботы и хлопоты. Продолжают лишь немногие, самые преданные, самые увлеченные; но они робеют, стесняются своего увлечения, стыдятся того, что тратят бесценное время на этакую чепуху, и прячут свои творения в укромнейших закутках. В отличие от других, увлечение это нисколько не прибыльно – никто не проводит конкурсов, не вручает наград и призов; искусственный язык не подаришь бабушке на день рождения, он не принесет ни ученой степени, ни славы среди сверстников. Кроме того, творением языка (как и сочинением стихов) занимаются вопреки основным обязанностям, урывками, жертвуя при этом уроками или работой.
Посему мне придется в дальнейшем говорить о своих языках – то есть о том, что мне известно, хотя я предпочел бы, разумеется, проанализировать чужие проекты: мои оценки были бы объективнее. Но ничего не попишешь... По правде сказать, невбош был гораздо более языком (в традиционном понимании), нежели те проекты, о которых сейчас пойдет речь. Он предназначался
Да, коммуникативный аспект весьма важен для развития языка; но не будем забывать и о дополнительном, «отягчающем» обстоятельстве – более личном, так сказать, персонализированном: я разумею удовольствие от комбинирования звуков, расстановки их в определенном порядке и присвоения им конкретного смысла, удовольствие, независимое от коммуникации, но подспудно тесно с ней увязанное.
Примером персонализированного языка может послужить наффарин – язык моего изобретения, отчасти основанный на невбоше, «язык-удовольствие», так и не удостоившийся признания и не вошедший в обиход (отнюдь не по воле автора). Мальчишеское пренебрежение к собственным деяниям вынудило меня со временем забросить наффарин и уничтожить все свои записи, однако мудрая память сохранила и словоформы, и целые фразы, которых вполне достаточно для анализа этого языка. В наффарине конкретная комбинация звуков – созданная совершенно произвольно, по принципу «а мне так нравится» – могла выражать и отдельное слово, и фразу целиком. Фонетическая система наффарина была не слишком обширной и основывалась на родном языке лишь в том отношении, что в ней отсутствовали звуки, чужеродные для английского; грамматика также строилась на личных и абсолютно произвольных предпочтениях. (Что касается фонетики, мне могут заметить: отсутствие чужеродных элементов не столь уж важно, самое что ни на есть чужеродное слово можно составить из чисто английских звуков, речь ведь идет о персональных, вкусовых комбинациях фонем, созданных произволом автора. Схожего результата можно достичь, скажем, «развернув наоборот» слова английского языка – фонетически, не по написанию. В результате «родное» слово scratch превратится в «чтаркс» – фонемы останутся английскими, а само слово таковым быть перестанет, ибо в английском нет слов, которые начинались бы с «чт-». Между прочим, подобным образом мы, англичане, обходимся с греческим языком – стремясь передать его звуки, создаем нечто вроде копии с фонетическими значками; аналогичной копией, только уже английского и с точки зрения семантики, был невбош. Хотя не знаю, что нам мешает передавать греческие звуки английской фонетикой, не прибегая к многоразличным ухищрениям, каковые лишь затрудняют восприятие.)
Позвольте мне процитировать текст на наффарине:
О Naffarinos cut'a vu navru cangor
luttos ca v'una tieranar,
dana maga tier ce vru enc'a vun'farta
once ya mer'uta vuna maxt' amamen.
He стану утомлять вас и подвергать сей отрывок столь же подробному анализу, какой был проделан ранее с фрагментом текста на невбоше. Этимологически – потрудись я перевести этот отрывок – наффарин не представляет интереса; единственное любопытное слово – это vru, то есть ever («когда-либо»). Любопытно оно тем, что присутствует во всех без исключения изобретенных мною языках; должно быть, сказывается некое детское впечатление, которое невозможно выбросить из памяти. Что ж, у человека, изобретающего языки, появляются пристрастия, от которых он не в силах отказаться, он создает свой собственный стиль, – притом, что в процессе лингвистического изобретательства необходимо уяснить себе, из чего и каким образом этот самый стиль складывается.
Из традиционных языков на наффарин оказали влияние, кроме английского, латынь и испанский; это влияние отчетливо прослеживается в комбинациях звуков и в словообразовании и, опять-таки, характеризует вкусы и предпочтения автора, в распоряжении которого в то время были, помимо названных выше, французский, немецкий и греческий языки, но он ими для своих целей практически не пользовался. «Вкусовщину» можно обнаружить и в фонетике – прежде всего, в отсутствии ряда звуков, типичных для английского языка (w, s, z, р, с), и в предпочтении одних звуковых комбинаций другим. Можно сказать, что наффарин являл собой «романский» подход к языкотворчеству. И на этом, пожалуй, мы с ним закончим.
Снова прошу прощения у почтенной аудитории: все примеры, которые я буду приводить далее, взяты из моих языков. Встреча с тем человеком, который пытался выразить аккузатив через префикс, была слишком скоротечной, чтобы опираться на нее в анализе искусственных языков. Надеюсь, вы простите мне мою дерзость и разделите то восхищение, какое ваш покорный слуга испытывает перед «вымышленными языками», будь то его собственные или чужие, созданные другими людьми. Также надеюсь, что у нас найдется немало поводов для дискуссии (не считая того, который напрашивается сам собой, – а все ли у языкотворцев в порядке с головой?).