Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи
Шрифт:
Джомолхари, как каждая высокая гора, все время в действии. Ее характер и внешний вид меняется от часа к часу, часто от минуты к минуте. Когда я вышел сегодня утром на рассвете, это была огромная черная глыба, выступавшая на фоне восходящего солнца; холодное великолепие ее ледяных пиков врезалось в мой ум, как меч. Маленькая звезда еще сияла в небе прямо над вершиной. Это был только штрих света в призрачном, нереальном зрелище замерзшей чистоты и простора. Днем гора как будто постоянно переодевается. Словно красивая, темпераментная женщина, которая то играет с тонкими завитками облаков, то надевает яркие накидки и вуали, то хмурится и прячется, то выходит и снова улыбается. Она может быть великолепной, возвышенной, загадочной, холодной и запретной, меланхоличной, злобной, великодушной,
Серая каменная крепость находится в идеальной гармонии с долиной. Ее стены слегка сходятся внутрь, как будто это стоит варвар, расставив ноги. Портик и окна выкрашены в яркие цвета – красный, оранжевый, зеленый. Наверху золотой павильон сверкает на солнце. Но сам городишко ужасен. Наверное, это одно из самых грязных мест в мире. Лачуги, которые его составляют, построены (построены – слишком грандиозное слово, оно подразумевает план) из земли, и вокруг, в извилистых проулках, осталось лежать невероятно количество мусора – кости, экскременты, лохмотья, кухонные отбросы, старые жестянки, все это посреди бескрайних просторов черной грязи. Здесь круглый год холодно и ветрено, и вода обычно замерзает, поэтому люди никогда не моются. Общественные туалеты представляют собой деревянные рамы, открытые для всех ветров. Поскольку воздух такой сухой, холодный и стерильный, под ними собираются монолитные, остроконечные холмы из экскрементов.
Жалкие убогие домики Пхари украшают бесчисленные шесты и палки с тысячами флажков с молитвами и благочестивыми фразами. Ветер «читает» и «поет» их.
Есть молитвы на белом, красном, синем и желтом фоне, старые, рваные и заброшенные молитвы, молитвы о вещах давно ушедших и забытых и совершенно новые молитвы, полные тревоги и страха, о вещах, которые еще можно изменить или исправить. Ветер безразлично треплет их, рвет, изнашивает. Он дует и дует – кто знает куда? кто знает зачем? – в сторону огромного, голодного горизонта.
Некоторые дома из камня и более крупные, чем остальные, построены недавно. На крыше одного из них, еще не достроенной, работают множество женщин. Они ритмично сбивают грязь-цемент, уплотняя его, и, чтобы держать ритм, поют хором. Это все время один и тот же напев, красивый, полный странных полутонов. Ветер то доносит его ближе, то уносит прочь и делает почти неразличимым, то снова приближает. Кажется, он дает физическое ощущение бесконечности – песня, караваны, пустыня, небо.
Давайте выясним, что мы имеем в виду, когда говорим «красивый». Если мы включаем сюда только сады, пригорки и виллы, фонтаны и клумбы, морские берега и зеленые, мягкие пейзажи, если, как Лоренцо Великолепному, нам нужен
Un verde praticel pien di b`e' fioriUn rivo cpy l'erbetta intorno bagni… [11] —если нам нужно это, то перевал Танг, безграничная равнина Трех Братьев, местность, окружающая Туну, озеро Дочен, ледяные стены Гималаев безобразны. Красота Тибета сильная, первобытная, возвышенная. Она ничего не уступает; она безжалостна.
11
Зеленый луг с прелестными цветами, ручей, который омывает травы… (ит.)
Мы перешли перевал Танг (4200 метров) вчера в бурю и туман. Потом, когда спустились на его северную сторону, небо расчистилось, и весь день мы шли по пустынной равнине. Там не было ничего, кроме камней, камней, камней и нескольких листиков травы; и горизонта. С одной стороны возвышалась Джомолхари с ее красными обрывами во льдах и снегах. Вдалеке перед нами тянулись другие горы искаженной формы. Цвета были безумные: красный, желтый, охряный, оранжевый камней, песка и скал; нежно-зеленый травы, где спускались ледники; голубизна простора и неба; блестящая белизна снега. Еще был вечный ветер, постоянно гладивший лицо, руки и тело и неустанно шепчущий и поющий у тебя в ушах.
Туна – так называется группа из шести-семи домов, стоящих на границе неба. Там почти страшно разговаривать; топот копыт по камням, голоса мужчин исчезают, не оставив эха, в этой бескрайности. Гималайские хребты сегодня утром были незабываемым зрелищем. Все знают, что красивая вещь смотрится лучше, когда она одна. Любое произведение искусства смотрится менее выгодно, если его окружают и подавляют еще двадцать. В Альпах горы стоят толпой; ни одну из них, если только ты не стоишь рядом с ней, нельзя увидеть по отдельности. Но здесь Джомолхари возвышается на краю огромной равнины, величественная, великолепная, одинокая (см. фото 8). Между Туной и первыми холмами лежат километры и километры оранжевой пустыни. Потом вдруг земля выгибается и поднимается; начинаются какие-то желтые холмы, потом ледяные поля, потом красные камни возвышаются в великолепной, сверкающей раме снега. Гиганты Гималаев окружены бесконечностью воздуха и пространства.
Два самых грандиозных зрелища в природе – пустыни и лед – соединились здесь. Пустыня, вся в огне и красках, поднимается и растворяется во льдах. Сверкающий лед спускается, чтобы украсить камни. Кольцо зелени отмечает место, где они встречаются. Вода заставляет пустыню расцветать.
Дочен – день пути на север – совсем небольшая деревня из нескольких домов, некоторые из них похожи на крепости. Здесь холодно и дует ветер. Одиночество приникает в комнаты, проползает под одеяло ночью. Это не что-то плохое, простое отсутствие, но положительное существо, почти что с лицом и голосом. Деревня лежит на берегу озера Рхам. Тибет, помимо того что это страна огромных гор и безграничных пустынь, это страна со множеством замечательных озер. Рхам – это жидкое небо, упавшее среди сухих камней. Когда я сегодня шел по его берегам, ветер стих (редкий случай в этих местах) и горы отражались в воде необыкновенно четко. Я как будто шел по краю бездны света.
Через два дня пути после Дочена мы добрались до Самады. Плато уже не плоское. Мрачные, дикие, жуткие горы, подходящий фон для криков, мученичества и видений, разрывают долины – по-прежнему на высоте 3600 метров и выше над уровнем моря, – которые спускаются, пока наконец не достигают великой реки Цангпо, как называется гималайская часть реки Брахмапутра. Тут и там мы видели дома, появились первые скудные поля ячменя; мы приближались к владениям человека; владениям, священным для мысли и искусства более тысячи лет. В этом месте расположено несколько маленьких древних монастырей, очень интересных – например, Кьянгпху, построенный тысячу лет назад, и Иванг. Но они уже давно заброшены и почти совсем покинуты, и бесценные сокровища искусства разрушаются. Несколько таких монастырей почти всегда закрыты; ключ у крестьянина в деревне, который откроет дверь, если дать ему немного денег. Но лам, аскетов, ученых докторов, настоятелей там больше нет. Возможно, сильная «желтая вера», унаследовав эти храмы у других школ послабее, смотрела на них как на пасынков, которых достаточно держать едва живыми из благотворительности. Где раньше собирались учителя и ученики для философских диспутов, сейчас сидят вороны, сипло каркая, и дети играют среди сорной травы и диких цветов, растущих во дворах.
Монастырь Кьянгпху находится в часе пути от Самады. Когда мы добрались до него, началась дневная жара, и тихая прохлада места очень освежала. Там живут только какие-то крестьяне, присматривая за местом. Мешки с зерном сложены в зале, на стене картина, очень красивая, но позабытая. Мы ходили из молельни в молельню, и наши шаги эхом отдавались в пустых комнатах и коридорах. Старые двери скрипели, открываясь, и с них дождем сверзалась пыль. То и дело тантрические божества, слабо освещенные сквозь отверстие в крыше, возникали во всей своей метафизической жути. В первооткрывательском возбуждении мы с профессором Туччи и разошлись. Когда я поднимался по лестнице, ведущей бог знает куда, он крикнул: