Тайный воин
Шрифт:
– Надейка!
Она прижимала к щеке подаренные кугиклы. На руке тоже знать было каждую косточку. Губы что-то шептали.
– Надейка, это я, Ворон!
Надейка не отозвалась.
На короткий миг дикомыт едва не поддался отчаянию. Какой прок от чудесного снадобья, если оно уже опоздало?
Упрямая челюсть тут же выкатилась вперёд.
«Нет у нас такой веры – голову склонять, если беда!..»
Припав на колени, он живо завернул на девушке одеяло, потом – широкую, давным-давно не стиранную рубаху. Вместо повязки обваренные места прикрывала серая тряпка, заскорузлая по краям.
– Ты… ты что!..
Надейка пыталась его оттолкнуть, беспомощно хваталась то за рубашку, то за одеяло. Неистребимый девичий стыд сотворил чудо, вернул душу из липкого бредового небытия.
– Тихо ты!
Ворон свободной рукой поймал оба её запястья. Ему уже чудились снаружи шаги: это учитель, сказавший «Не потерплю!», прислал за ним Лихаря с Беримёдом. Сейчас дверка за спиной распахнётся и…
Какое пёрышко!.. Боясь не успеть, Ворон зачерпнул целебную пену, стал прямо пятернёй размазывать по ожогам. Пена была скользкой и липкой одновременно, там, где проходила рука, начинала подсыхать блестящая прозрачная плёнка.
Надейка больше не противилась, лишь смотрела недоумевая, смаргивала слёзы с ресниц. Ворон мазал быстро и осторожно, снова и снова. Наконец выпустил девушку.
– Больно тебе?
– Холодно… – прошептала Надейка. Сглотнула, пожаловалась: – Стыд-то какой…
И опять уцепилась за одеяло.
«Не стыд, а стыдь! Или как там её…»
– Не укрывайся, так полежи, чтобы засохло, – принялся сбивчиво наставлять Ворон. – Сулёнка заглянет, скажешь, сбивалку пусть вымоет, не забудет.
– Нос… заворотит…
– Значит, приду – убью.
От мысли, что всё удалось, что он успел и теперь Надейка поправится, Ворона захлестнул шальной вихрь. Даже подумать ни о чём не успев, он нагнулся и неумело, крепко, отчаянно поцеловал Надейкины губы. Просто чтобы с собой нещечко унести, когда учитель начнёт ему тройное наказание отмерять.
И вылетел наружу ещё прежде, чем Надейка что-нибудь поняла. Девушка ахнула, потянулась рукой.
То ли вправду рядом был, то ли привиделся…
Вина и честь
Ворон выскочил в передний двор так поспешно, словно там впрямь могло что-то произойти без него. Руку, измазанную лекарством, он на ходу вытирал прямо о тельницу, потому что иначе пальцы слиплись бы навсегда. Рубашку марать было жаль, да что сделаешь! Её всё равно срежут сейчас. Он только радовался, что ещё в Кутовой Ворге снял Шерёшкину вышиванку. Вот уж незачем было бы ей гибнуть зазря.
Другой рукой Ворон торопливо растрёпывал дикомытские косы. Так всегда делали его предки, выходя на свадьбу Жизни и Смерти. Так следовало поступить и ему.
Ребята во дворе не особенно стройно, но старательно выводили хвалу-обращённицу.
Жил он беспутно, Мать не почитая, Был себе сам законом и судьёй…Ворону не нравились обращённицы. Они все были одинаковыми. И напев не менялся, и рассказывали, по сути, одно. Вихрь, нёсший парня, ещё не иссяк, губы сами расползлись в нахальной улыбке, он чуть вслух не продолжил своей давней перелицовкой:
Кто от руки Мораны отбегает, Будет тому однажды ой-ой-ой…Тоже коряво, конечно, да хоть не ломит скулы тоской.
Он вроде не подавал голоса, кто-то всё равно оглянулся, ребята поспешно раздались перед ним на две стороны, словно шегардайские позоряне. Они все здесь собрались, от старших до мелюзги, притянутые ужасом, любопытством и радостным осознанием, что страшное должно было постигнуть не их. Лица стали вдруг сливаться в сплошное пятно, Ворон не узнавал их, он даже учителя не мог высмотреть, хотя Ветер наверняка тоже здесь был. Впереди, заслоняя остальной мир, торчал столб. Невысокий, толстый, чёрный от времени и смолы.
Ноги странно одеревенели. Он подошёл, повернулся к столбу спиной. Опустил руки, сжал кулаки. В животе поселился трепет, как перед Шегардаем, когда он отвязывал лыжи на последнем снегу. И, как тогда, Ворон нагло заулыбался. Просто от страха.
– Раздеть, – долетел голос Ветра.
Оказывается, учитель стоял в десятке шагов. Он не смотрел на ученика. Он обращался к Лихарю. От этого сразу стало вдвое страшней.
Стень, только ждавший приказа, кивнул ближним прихвостникам. Оттябель Пороша с готовностью шагнул вперёд, рука нащупала нож, глаза заблестели. Хотён прикусил губы, сдвинулся медленно, неохотно. Пороша успел ссечь с дикомыта пояс, собрать в горсть тельницу на плече. Как бы ещё кольнуть побольнее, да чтобы вышло случайно?.. Ворон посмотрел на бледного Хотёна, ему вдруг стало жаль гнездаря. Их глаза встретились, он улыбнулся, подмигнул:
– Давай, чего уж…
Хотён побелел, собрался натворить неведомых дел, но Лихарь следил зорко. Немедля подоспел, отодвинул унота, сам встал на его место. Лишь досадливо бросил:
– Теперь-то что померещилось?..
Хотён опустил голову, не ответил.
Через сугроб с чёрного двора торопливо лез Воробыш, красный, потный. Трудами всей поварни они только-только вызволили Кобоху. Осипшая от крика толстуха скрылась в портомойне, приспешники разводили пожарче огонь – до былой первозданности прокаливать осквернённый котёл. Заметив Ворона у столба, Лыкаш остановился. С угла крыши ему капало за ворот, он не замечал.
Лихарь живо вскроил лезвием толстую прочную ткань, шипя сквозь зубы о бездельных учениках, с которых учителю никакой службы, одна седина в бороду. Взмах, рывок, треск портна… Ворон остался стоять голый по пояс, лишь посередине груди висел кармашек с кугиклами да на правой локотнице – пристёгнутые ножны с ножом. На левой ещё болтался кусок рукава, он сам стряхнул его наземь. По белой коже плеча толстой каплей прокладывала дорожку кровь. Лихарь срезал кармашек, намерился то ли о столб хватить, то ли ногой затоптать.