Те, кого приручали
Шрифт:
Обедали вечером все за одним столом. Сначала кормили мужиков, потом сажали за стол детей, а уж потом бабы ели. Ели картоху, кашу, щи, свеклу, пироги, творог, солонина, квашеные грибы и овощи. Бабы пекли калачи по особому рецепту из заварного теста, которые потом развешивали в сенях, и дети их таскали с веревки, постепенно съедая за день. На зиму мешками заготавливали пельмени – самая сибирская еда.
Мастера в деревне шили дохи, меховые сапоги из собак – лунтаи. Шкуру мастерски отделывали, непременно украшая вышивкой и бисером нарядным орнаментальным узорочьем. Собак растили специально для меха и всех звали Дамками.
Трудолюбивые братья Бугаевы умело распоряжались своей землей. Работали от зари до зари. Сеяли пшеницу, просо и овес. Выращивали коноплю, из которой выжимали вкусное зеленое масло. Из подсолнухов масло не делали, их растили ради семечек. Были огороды. Бугаевы уже имели скот разный и птицу. Молоко перерабатывали сепаратором. Варили сыр из творога по особому рецепту.
К концу двадцатых годов в их хозяйстве появились жнейки, сеялки, веялки. Соорудили мельницу. Для всей округи братья Бугаевы стали молоть муку ржаную и белую. Рабочих рук не хватало, приглашали наемных работников, с которыми рассчитывались мукой. Ольга Павловна уже по дому не работала, возила на лошади еду работникам в поле.
В двадцать седьмом году начали строить дома для семей трех братьев Бугаевых. Младший из четверых брат, по установленной традиции остался с семьей жить в доме у родителей. Дома строили добротные, с амбарами и хозяйственными постройками. Бревенчатые дома украшались – резные ставни, резные наличники, кровли, крытые железом, с резными свесами и коньками. Окна и полы из широких половиц красили масляной краской, стены штукатурили и белили известью. Дома братьев образовали единый двор, который обнесли высоким дощатым забором с резными воротами и навесом над ними.
К тому времени не голодали и не бедствовали. По праздникам ходили в гости друг к другу. Стали хорошо и добротно одеваться. Кое-что приобретали – одежду, обувь, посуду, домашнюю утварь, шкафы, комоды, горки. Их делали деревенские мастера-умельцы, с любовью украшая все дивной резьбой.
Праздники церковные отмечали всей деревней. На Пасху пекли в русских печах куличи в специально изготовленных десятилитровых кастрюлях из жести. Готовые куличи осторожно вываливали в подушки, чтобы не смять. На застольях пили брагу, ее готовили бочками, самогон. Пили, но не напивались, знали меру. Пели песни – «Славное море, Священный Байкал», «Бродяга», Степь да степь кругом», «Вы не вейтеся, черные кудри», «Хазбулат удалой»…
Молодежь в селе изредка напивалась, парни дрались как петушки из-за девок. Мордобой был зачастую до крови, пускали в ход кулаки, колья из заборов.
По вечерам девки и парни ходили по деревне гурьбой дотемна, одетые в праздничную одежду и обувь. Парни – в белых, расшитых по вороту рубахах, жилетках, пиджаках, брюки заправлены в густо промазанные дегтем сапоги. Девчонки – в сарафанах поверх нарядных расшитых кофточек, плечи прикрывали расписными полушалками. Жевали серу, грызли кедровые орешки, семечки. Пели под гармонь песни, частушки:
«Серый камень, серый камень, серый камень – сто пудов, серый камень так не тянет, как проклятая любовь!» – голосисто начинала Манька. Ей в ответ немедленно вступала Алена: «Посватай, миленький, меня, отчаянну головушку, если денег не дадут – попроси коровушку!» Затем Ульяна басом: «Приневолили родители идти за дурака. Не видала в жизни радости, избиты все бока!» Потом Верка заливисто: «Снеги белы, снеги белы были да растаяли. Хотел миленький сосватать, да люди расхаяли!» Снова Манька: «Сошью кофточку по моде, красный бантик на боку. На лицо я некрасива, но работой привлеку!» Потом Варвара с притопом: «Сошью кофточку по моде, на заду четыре шва. Кабы дроличка посватался, радешенька пошла!» И так – бесконечно, сменяя одна другую. Иногда в этот перепев встревал гармонист. Оглушительным басом, переходящим в дискант, возьмет да и проорет: «Ох, мне бы бабу, мне бы бабу, д мне бы бабу в сто пудов!» Девки в ответ взвизгивали и снова начинали свою частушечную канитель: «Ох, глазки мои, серые прищурочки, один Ваньке морганет, а другой – Шурочке!», «Раздайся, народ, чернобровая идет! Чернобровая, бедовая нигде не пропадет!»
Слышно было иногда в ночи, как матери звали девок домой:
– Верка, гулена, беги домой, хватит шлендать!
– Дык я схватилась вот и побежала. Ща-ас!
– Какова лешева, ишшо мне перечить, привередничать будешь, шлендра! Вот тятеньке-то скажу – ремнем огреет девку поперечную. Приструнит – мало не покажется!
– Дык иду я, маманя, иду!
Кто трудился, тот богател. Земля – кормилица за труд добром платила. Потом образованная в селе советская власть из комсомольцев да большевиков, в основном состоящая из бывших лодырей-оборванцев да голыдьбы, освоилась. И к тридцатому году активно начала притеснять людей. Быстро определили и разобрались – кто богач, а кто бедняк. Началась конфискация зерна, раскулачивание и коллективизация, чтобы скот, земля, орудия труда – все стало общее, колхозное. Отбирали зерно и скот нещадно, облагали всех непосильными налогами.
И все пошло под откос! Кто нажил трудом, потом и горбом своим зарабатывал богатство, поняли – все прахом пошло! Отберут! Смятение и страх поселились в душах людей. Страх за себя, семью, за будущее. Он не покидал ни днем, ни ночью. Подавленные, они ждали своей участи – вот-вот приедут, заберут все, что нажили, наработали на данной им земле. Прислушивались к звукам в ночи – не зажурчит ли возле дома рокоток воронка. Долго не засыпали и вставали на рассвете. Думы, думы – как жить-то, как сохранить семью, детей, нажитое трудом и потом добро, хлеб, зерно, скот, не давали покоя. Только-только жить начали! Как теперь быть, во что верить?!!
Ничего не понятно, – почему их притесняют? Ведь жили честно, трудились, не крали, не грабили. За что?! Так хочется жить спокойно, работать на себя, верить в будущее, растить детей, учиться, любить и быть счастливыми от простой человеческой жизни.
Но действительность была неумолима и не давала никакой надежды. Слышно было – этих сослали, у тех все забрали. Чей черед?! Стали бояться. По ночам резали скот, зарывали нажитое в землю, зерно прятали.
Людей забирали семьями в ссылки по составленным спискам. К тому моменту, когда к двадцать восьмому году всех гнали в колхозы, у большинства работящих крестьян уже была хорошо налаженная жизнь. В колхоз идти не хотели!
Братья Бугаевы собрались у Евдокима:
– Ну, чё, братья, будем делать-то? Это какой такой колхоз? Всех в одну кучу – эту коммуну, снова все делить поровну? У нас вона сколько заработано всего горбом и хребтом – скот, зерно, земля, мельница, сеялки – веялки. И все этим пустобрехам? Шалопутам, которые языком чешут почище, чем работают руками, им все даром? В колхоз ваш итить?! – накося-выкуси, не дождесси!
– И куда деваться? Хоть в тайгу штоли, куда подальше, переждать. Может все наладится, утрясется? Ведь семьи, дети. Это одному хорошо – с топорком за пояском в лес умотать с глаз долой, а семью кто защитит?