Те триста рассветов...
Шрифт:
В редкие минуты душевного покоя Николай Алексеевич наставлял меня:
– Тебе вот, Борис, не надо мучительно искать место в жизни. Много прекрасных дорог ждет вас, мальчишек, впереди. А если бы мне удалось стать на ноги, я снова вскочил бы в седло. Люблю Красную Армию! Для меня армейский порядок, дисциплина, подчинение воле умного командира, ясность во всем, стремительная атака - прекрасная жизнь! Люблю оружие - саблю, пистолет, карабин. Когда оно под рукой - никакой враг не страшен!…
Помню, как Николай Алексеевич улыбнулся, пошевелил пальцами - это был верный признак его хорошего настроения - и спросил:
– Чувствую, и ты неравнодушен к Красной Армии. Я не ошибся?
Кто же из нас, пацанов, не любил
– Молодой человек должен готовить себя к службе в Красной Армии, - рассуждал он, словно делясь мыслями.
– Ваши игры - это хорошо, но несерьезно. Игры свойственны детству, а ты уже почти взрослый человек. Посмотри вокруг, послушай радио, разверни любую газету - и, если ты серьезный парень, сразу почувствуешь запах пороха.
Я запомнил эти его слова и еще фразу, которая оказалась вещей:
– Будет война…
Эти слова, сказанные в тишине палаты в то время, как за ее окнами бушевали солнечные краски южного лета, все дышало миром и покоем, поразили меня.
– Ты удивляешься? Напрасно, - повторил он с напором.
– Будет война, и не менее жестокая, чем гражданская.
Я не испугался этих слов. Ведь Красная Армия непобедима, она громила всех мыслимых и немыслимых врагов. Меня тревожило одно: лишь бы война не началась раньше, чем я достигну совершеннолетия.
Рассуждения дяди Коли о фашизме и его целях были для меня в то время чем-то далеким и не совсем ясным. Но я уже привык во всем верить ему. Лишь много позже, когда бушевала Великая Отечественная война, невольно возвращался к словам и мыслям Островского о войне с фашизмом, сказанным почти за десять лет до ее начала.
И еще одно запомнилось из того разговора.
– Сильная Красная Армия - заслон не только внешним, но и внутренним врагам, - уверенно сказал Николай Алексеевич, как бы подводя итог своим размышлениям. А я при словах «внутренние враги» почему-то вспомнил папу и дедушку. Многие их тогда называли «врагами». Горячая волна ударила мне в голову. С внешними врагами все было ясно. А внутренние? Кто они?
– Антисоветские банды, кулацкие восстания, - уверенно уточнил Николай Алексеевич, - все, кто хочет подорвать Советскую власть. Пришлось и мне побегать за бандитами по украинским степям…
Как уж вышло, не знаю, но я с обидой и злостью выкрикнул тогда: [112]
– Но мой папа и дедушка никогда не были врагами Советской власти! Папа воевал на фронте против белых, а дедушка и мухи не обидел. Какие они враги? А их арестовали…
Моя горячая сбивчивая речь, не к месту сказанные слова заметно озадачили Островского. Он молча выслушал мою мальчишечью исповедь, перемешанную со слезами и выкриками, и, когда я кончил, захлебнувшись длинным и беспорядочным монологом, некоторое время продолжал молчать. Наконец произнес:
– Расскажи-ка, малец, подробнее.
Я рассказал. Все было свежо в моей памяти: как дедушка стоял со своей виноватой улыбкой у стола, за которым восседал председатель Пальчиков и писал приговор нашей семье, тюрьма, в которую
А беды в нашей семье начались с ареста отца. Для меня отец был человеком необыкновенным. Особенно я гордился его военными заслугами. Когда, бывало, на киноэкране мелькали кадры гражданской войны, в первых рядах атакующей конницы, у лафета артиллерийского орудия, в рукопашных схватках с белыми я неизменно видел воображаемую фигуру отца, и это наполняло меня гордостью. Я знал, что отец был большевиком, комиссаром красного бронепоезда, отбитого у банды атамана Григорьева, был участником трагического Ледового похода 11-й армии под командованием Ивана Федько, партизанил в горах Кавказа. В облике отца я находил нечто романтичное. Он был высокий, складный, смуглый, с короткими прямыми усиками и светлыми пристальными глазами. Все это весьма соответствовало манере быстро и энергично двигаться, открыто и честно судить о людях и событиях, иметь свой взгляд на вещи.
Романтическая натура отца в моих глазах особенно сильно выигрывала оттого, что я хорошо знал историю его женитьбы. Невеста - моя мама - была похищена отцом из родительского дома глубокой ночью с помощью отряда красных конников в стиле старых кавказских традиций. Впрочем, невеста сама выскочила из окна с узлом в руках навстречу нетерпеливым похитителям.
Отец старался воспитывать меня по принципу «в здоровом [113] теле здоровый дух», что довольно часто приводило к конфликтам с матерью, моим тщедушным организмом, с одной стороны, и деятельной натурой отца - с другой. Увлечениями отца были рыбалка, рисование и сочинение стихов, причем последнее оказалось роковой страстью. Поскольку он получил образование всего лишь в объеме четырех классов, стихи его, наполненные революционным горением, отличались наивностью и полным пренебрежением законами грамматики, а служебная карьера в 1928 году не продвинулась дальше должности заведующего избой-читальней, совмещенной с обязанностями секретаря партячейки в захудалом горном селе Волковка, близ Дагомыса. Здесь-то и произошли события, приведшие отца к аресту, исключению из партии, а нашу семью - к нескончаемой череде бед и лишений. Дело в том, что отец со свойственной ему открытостью и энергией решительно и, как оказалось впоследствии, бездумно воспротивился тогдашним методам сельхоззаготовок и коллективизации. Он часто повторял с горячностью и гневом: «Моя революционная честность не позволяет грабить народ, за который я кровь проливал!» Вещественным доказательством его «антипартийного» поведения оказались найденные при обыске стихи - целая поэма, в которой отец горячо и непреклонно осуждал тогдашние методы коллективизации, ссылаясь на Ленина и горячо любимого командарма Ивана Федько.
Совершенно особое место в нашей семье занимал дедушка Игнат Иванович Вербицкий. Это был по-своему знаменитый человек не только в селе Веселом, где мы жили после ареста отца, но и по всему побережью. Знаменит он был многими талантами, но прежде всего необыкновенным умением мастерить из ценных пород деревьев. Стены нашего дома, который дедушка построил на берегу пограничной с Грузией реки Псоу, всегда были увешаны гитарами, мандолинами, домрами, балалайками, сделанными дедушкой. В углу стояли великолепные наборные трости из красного дерева и самшита, а на полках рядком теснились главные предметы, принесшие деду известность, - медицинские стетоскопы из того же самшитового дерева, обладающие, как говорили, прекрасными акустическими свойствами. Эти изящные, блещущие лаком трубочки с некоторых пор стали причиной настоящего паломничества в наш дом врачей, практикующих в городах и поселках от Сочи до Сухуми.