Театр Черепаховой Кошки
Шрифт:
Виктор осторожно пробует пошевелить рукой: все цело, это только синяк, но в его интересах, чтобы противник подольше об этом не догадывался. А Михаил говорит — громко, так что голос его эхом отскакивает от потолка:
— А вот и муж. Рита, дорогая, проси развода.
Его глаза намертво вцепляются в фигуру Виктора.
— Проси развода, я сказал!
Михаил пинает Риту, каблук его ботинка попадает по груди, и Рита вскрикивает. Виктор бросается вперед, Вестник, который выше его почти на голову, бьет сверху вниз сцепленными руками, но Рита исхитряется дотянуться до него кончиками
Вестник наклоняется и поднимает с пола разводной ключ. Потом закрывает дверь и выключает свет. Рита и Виктор слепнут. Рите хочется схватить мужа за ногу, чтобы чувствовать, что он здесь, но она сдерживается. Схватить его — значит лишить себя шанса устоять против гнусной летучей мыши.
— Или не надо развода? — распевно спрашивает Вестник. Судя по голосу, он все еще там, у двери, но Рита боится в это верить. Ей кажется, Вестнику нельзя доверять даже в очевидном.
— Пусть не будет развода, — сообщает Вестник. — Пусть ты будешь вдовой, Маргарита. Тут недалеко прорубь. Думаю, если подтолкнуть багром, течение подхватит, да? К весне, может быть, найдут. Кстати, о проруби. Тут такое купание на Крещение, мммм… Рита, мы просто обязаны съездить. Чистый выходишь из проруби, как новорожденный. И на душе так спокойно. Просто отпущение всех грехов.
Голос кажется ближе. Словно Вестник подбирается к ним маленькими шажками.
На Риту накатывает ужас. Она и без того в панике от боли и вынужденной слепоты, но это совсем другой ужас, будто чей-то чужой. Это боится Вестник. Рита знает: он разговаривает только потому, что хочет запугать их. Никто никогда не бил его, и Вестник боится удара.
Виктор бьет его по челюсти слева. Михаил поднимает руку с зажатым в ней ключом, но Виктор уже вцепляется в запястье, его пальцы, словно когти, вонзаются в мягкое сплетение жил и вен под ладонью, рука становится теплой и слабой, ключ падает из нее на пол.
Михаил чувствует нарастающую панику. Он дерется впервые в жизни и не готов к боли. Он привык лишь сламывать сопротивление слабых. А Виктор вспоминает давно забытое ощущение опьянения силой и яростью. Двенадцать лет. Деревня. Стычки с местными. Он не всегда победитель. Но никогда — сломленный или окончательно побежденный.
И вот этот длинный и темный червяк, предпочитающий темноту, извивается под ним, и Виктор сжимает руки на его горле, но не может сжать до конца.
Это стоп-кран. Поезд не может ехать дальше. Сейчас, с руками на горле живого существа, он как тот насильник из леса. Насильник, который не может считаться человеком.
К горлу подкатывает тошнота. Руки ослабевают. Когда Виктор приходит в себя, под ним уже никого нет. А впереди, во тьме, — мычание зажатого рта и удаляющийся шорох.
Виктор бросается вперед, но перед ним только яхты, только их жесткие подпорки. Он не может вырваться из заколдованного леса, в котором высокий темный мужчина начинает душить его жену. Ее ладони хлещут по полу влажными русалочьими хлопками.
Пьяная Смерть хохочет, потому что знает: Виктор, ее победитель, — следующий.
Саша слушается. Она идет к заснеженной скамейке и проводит по ней рукой. Старая вязаная перчатка сразу промокает, пальцам становится прохладно и немного щекотно.
Саша садится на скамейку и прячет руки в рукава.
Отраженное от снега солнце заставляет ее по-кошачьи жмуриться.
Где-то там, в нескольких десятках шагов, решается судьба ее родителей, но ей велели ждать в безопасности. Саша подчиняется. Ей нравится ощущение неответственности, которое появилось в ее жизни вместе с отцом.
Это гораздо более надежное ощущение, чем то, которое было при Черепаховой Кошке. Саша даже понимает, почему: ведь Кошка — только проекция на холсте. В слове «проекция» Саше чудится что-то техническое или, в крайнем случае, психиатрическое.
Надо бы разобраться, кто проецирует и зачем. Кто наслал на нее Черепаховую Кошку и заставлял Сашу играть в бродячем марионеточном театре.
Она тянется за куском шелка, где нарисована комната с неошкуренной деревянной рамой, но его нет в воображаемой мастерской. Все верно: декорация осталась на крыше, там, куда упал папа.
Саша мысленно отправляется обратно и видит запыленную скомканную ткань на грязном полу чердака. Она бережно расправляет ее и рассматривает. Кошки нет на подоконнике, зато художник там. Комната освещена очень ярко: горит не только рабочая лампа, но и люстра под потолком, и становится понятно, что художник — женщина. На ней черные брюки, черная водолазка с глухим воротом, и волосы ее острижены коротко и выкрашены в черный. Саша вглядывается в ее лицо. Женщина кажется знакомой.
На картине — она сама.
Взрослая, лет тридцати, очень худая, с тонкими кистями рук и складкой, залегшей между бровей. Она пишет картины, и Черепаховая Кошка на подоконнике — ее молчаливая компания, спасение от одиночества.
Значит, нет никого извне. Значит, все решения — за ней. Значит, Саша в который раз ошиблась.
Это ее мастерская, ее Кошка, ее способности и ее мир, заполненный разноцветным шелком. Мир, в котором никого больше нет, а значит, некому принимать решения и делать то, что кажется невероятным. Мир, в котором она, Саша, всемогущая хозяйка. И значит, если она перестанет сомневаться в себе, ни с кем, кто ей дорог, никогда ничего плохого не случится.
Саша медленно сворачивает полотно. Она хочет убрать его в один из шкафов своего воображаемого ателье, но замечает неладное: некоторые платки вытащены из шкафов и аккуратно расстелены на столе и на полу. Кто-то тайком роется в ее голове.
Саша видит, что это за платки: они про сейчас, про то, что происходит в длинном здании на берегу. На одном из платков здание подписано словом «эллинг»: Саша прежде не слышала этого слова.
Там темно. Там больно маме. Там кто-то похожий на летучую мышь пользуется Сашиными платками как ультразвуком.