Театр на Арбатской площади
Шрифт:
— Василий Петрович Померанцев. Представляет афинского царя Тезея.
Но Санька все равно не понимала:
— Говорит-то он чего? Чего говорит-то?
Тут Федор на нее огрызнулся:
— Не мешай! Потом расскажу…
И Санька поняла, что к Федору приставать нечего. Федору теперь не до нее. Вон как впился глазами в людей, которые представляют…
Все первое действие Санька мучительно боролась со скукой, усталостью и зевотой. Ничего не могла уразуметь. Зачем-то еще один человек подошел к шатру, чего-то стал говорить первому. Так они переговаривались долго-долго. Один скажет, потом другой скажет. Опять
Она обрадовалась, когда наконец сверху спустился занавес с розовыми ангелами и белыми облаками и когда заиграла музыка. Хоть есть на что поглядеть да есть чего послушать.
Едва наступил антракт, Федор повернул к ней разгоряченное лицо, блестя глазами, стал выспрашивать:
— А Померанцев-то каков? Понравился он тебе, Саня? Как говорил-то! Голос каков, голос…
Санька покивала: мол, да, да, понравилось! Но глаза отвела, чтобы не выдали, что ничего она не поняла и что скука смертная ее одолевает. С тоской думала: доколе же мне, бедной, тут мытариться? И ноги гудят, и есть охота, а в сон клонит, моченьки нет… Кажется, стоя бы уснула.
Однако когда после антракта опять заиграла музыка, когда поднялся занавес и началось второе действие, Санька весьма заинтересовалась. Как всё проворно переменили там, где представляли актеры. Ловкачи! Город, который виднелся вдали, теперь пропал, будто его и вовсе не было. А роща непонятных деревьев с острыми, как у веретена, макушками (Надо же такие придумать?! Сроду в лесу таких не видывала…) росла теперь у самого края. И на опушку этой рощи вышли двое: старик в белой одежде, тот самый, на которого ей давеча показал Федор, а с ним девица, тоже в белом. Красивая девица — видная, полная, гладкая…
Старик заговорил тихо и печально, однако каждое словечко можно было разобрать:
— Постой, дочь нежная преступного отца!Опора слабая несчастного слепца!Странно знакомым показался Саньке голос старика. Словно совсем недавно — не нынче ли? — слышала она его… Но где, когда?
— Плавильщиков несчастного Эдипа представляет, — шепнул Федор. — Антигону, дочь его…
Но Санька не забыла, как недавно Федор обрезал ее, и теперь в отместку сама его осадила:
— Сама знаю. Не лезь, когда не спрашивают…
Федор от удивления только глазами захлопал: ну и девка! Не подступись.
А там, на сцене, действие шло своим чередом. Антигона, показав рукой на камень, промолвила:
— Здесь камень вижу я; над ним древа склонилиГустую сень свою.Ты отдохни на нем.Эдип же, сев на камень, ей ответствовал:
— Спокойно, — я мой век на камне кончу сем.А дочь ему:
— Ужасною тоской твои все мысли полны.А отец ей:
— Видала ль на брегу, когда извергнут волныОт грозных бурь морских обломки корабля?И снова они
А тут еще и такие слова промолвил старик:
— Ты утешенье мне, любезна Антигона,Против гонения одна мне оборона…И Санька вдруг ощерилась на злодейку мачеху и твердо решила: коли та еще раз начнет бранить отца, она его в обиду не даст. Вот как эта самая Антигона, будет отцу заступой и утешением.
Долго ли глядела она на то, что творилось перед нею на сцене, трудно сказать. Но вдруг поняла, что так устала, так истомилась, что ежели где-нибудь сейчас же не присядет, то повалится прямо на людей, стоявших вокруг. Ноги у нее сами собой подламывались от усталости. Да еще босиком была бы или в лаптях, а то эти новые проклятые полусапожки…
Она тихохонько, молчком, боясь потревожить Федора, стала выбираться из толпы. Пятилась спиной. И люди тотчас перед ней тесно смыкали свои ряды. И теперь, если бы Саньке даже захотелось вернуться на прежнее место, вряд ли удалось бы ей пробиться через сомкнутые ряды зрителей.
Но ей этого и не хотелось. Она вроде бы уже спала на ходу. Она не помнила — ни как выбралась из толпы, ни как отыскала укромный уголок, чтобы опуститься на пол. Но едва она присела, голова ее сама собой упала на колени, ресницы смежились, и она уснула крепко и непробудно.
Глава девятая
О том, как Санька выбиралась из театра
А проснулась она внезапно. Спросонок ничего не поняла, только сильно озябла. Хотела чем-нибудь прикрыться, что-нибудь на себя натянуть, но под рукой ничего не нашла. И подушки не было. Спала на голых досках.
Да что же это такое?
И, уже полностью проснувшись, широко открыла глаза.
Кругом стояла кромешная тьма. На том месте, где в горнице полагалось быть окну — оно и в темные осенние ночи белесо светилось, — окна и в помине не было.
И еще: царило какое-то непривычное глухое безмолвие. Ни скрипа половиц. Ни сонного кряхтения спящих. Ни тявканья пса у ворот. Ни оторопелого кудахтанья встревоженных кур во дворе. Ни одного из тех звуков, какие дома сопровождают даже самую полную ночную тишину.
«Вот наваждение-то! — подумала Санька. — Да, может, я еще сплю?»
И вдруг словно молнией ожгло — все вспомнила. И как нынче поутру возле колодца узнала от соседской Параши, что покойной матушке и батюшке вовсе она не родная дочь, а безродный приемыш. И как, закручинившись, полезла на березу. И как отхлестала ее мачеха по щекам, а батюшка со всего маху дал подзатыльник. И как от обиды ушла она из дому и полдня блуждала по Москве. И как забрела на Тверской бульвар. И как увидела на земле кошелек. И про полтину вспомнила. И про негодного воришку Алексашку. И про сбитенщика Федора. Все вспомнила. Все пронеслось в мыслях одно за одним…