Театр на Арбатской площади
Шрифт:
— Отдай… У-у-у, чертова девка, излуплю!
Но Санька знала — из своих рук она кошелек нипочем не выпустит. Бей, лупи ее, не выпустит, и все тут… Ухватила она кошелек левой рукой, а правая сжалась в крепкий, будто кремень, кулак. И этим крепким, кремешковым кулаком она изо всей силы долбанула мальчишку в лоб, прямо между глаз. Тот взвыл от боли и разжал пальцы. Саньке того и надо было. Она скорехонько сунула кошелек за пазуху. А ну, попробуй отними-ка! Мальчишка все так же свирепо и угрожающе шипел:
— Отдай, с-с-сатана…
Санька лишь усмехнулась. Поправила
— Как же не отдать-то? Отдам… Всенепременно отдам!
Она поднялась, встряхнула смятую юбку сарафана и, глядя на мальчишку, сидевшего на земле, посмеиваясь, повторяла:
— Не сомневайся, паря, отдам, отдам…
Мальчишка тоже встал с земли. Маленький, тщедушный, злой, лохматый.
— У-у-у, сатана! — тянул он плаксивым голосом. — Два дня не емши… — По его измызганному лицу бороздами текли слезы.
Саньке стало жалко оборвыша. Она понимала его. Самой хотелось есть. Даже в животе урчало. Вот до чего оголодала.
— Ладно, не реви, дурень… Чего-нибудь надумаем.
— Себе возьмешь кошелек-то? — спросил мальчишка, не спуская с Саньки жадных глаз.
Санька повела плечом. Гордо вздернув подбородок, ответила:
— Мне чужого не надобно.
И еще раз, получше оправив на голове пунцовый платок, бросилась вдогонку за теми двумя сидевшими на скамейке. Они уже подходили к концу бульвара.
Забежав сбоку, Санька обратилась к тому барину, который обронил кошелек:
— Барин, возьмите…
Плавильщиков приостановился. Нахмурившись, повернул голову к девчонке в пунцовом платке.
— Чего тебе?
— Давеча около скамейки…
Плавильщиков увидел в руках девчонки собственный кошелек. Удивился и обрадовался:
— Ба-а, вот так случай! Истинная правда—мой…
— А как же, — вдруг бойко затараторила Санька. Осмелев, она радовалась тому, что может вернуть потерянный кошелек, и очень желала, чтобы и барин этому радовался. — А как же, ваш и есть! Как доставали платок, так, ваша милость, заодно и кошелек обронили… А я и подобрала. Берите, берите, барин, не сомневайтесь!
— Благодарствую, милая! Ведь здесь денег порядком…
— А вот чего не знаю, того не знаю! — все той же бойкой скороговоркой продолжала Санька. — Кабы мой был, знала бы, а раз чужой, меня не касается.
Ее миловидное лицо разрумянилось, глаза блестели веселым лукавством, из-под платка выбились завитки темных волос.
— Воструха! — тоненьким голосом протянул Шаховской. А так как он всякого человека примерял к театру и видел этого человека в той роли, какую этот человек мог бы сыграть на сцене, то и сейчас, глядя на Саньку, промолвил, обращаясь к Плавильщикову: — Субретка, а?
— Субретка и есть! — смеясь, подтвердил Плавильщиков.
— Чего-с? — спросила Санька, озадаченная непонятным словом.
Хвалят ее господа или обругали? Но по лицам их незаметно было, чтобы ругали. Смотрели на нее с любопытством, но по-хорошему.
— На, милая, возьми, — сказал Плавильщиков, порывшись в кошельке и протягивая Саньке монету. — За труды тебе.
Санька обиделась:
— Помилуйте,
— Знаешь поговорку: «Дают — бери, бьют — беги». Не хорохорься…
— Да уж не знаю…
Санька была в замешательстве. Вроде бы и не хотелось брать деньги, вроде бы и не за что… Но почувствовала, что самой шибко хочется есть, вспомнила чумазое лицо парнишки, его голодные глаза, нерешительно взяла монету.
— Чего не знать-то? Бери—и всё! — подбадривал Плавильщиков.
— Спасибо вам, барин. Только ведь и правда зря даете.
А в это время медленным шагом, играя лорнетом и нюхая букетец цветов, мимо проходил молодой франт в голубом фраке и с нарумяненными щеками. Тот самый, которого Плавильщиков обозвал Митрофанушкой. Поднеся лорнет к глазам, он с любопытством оглядел странную группу: два известных всей Москве человека, актер Плавильщиков и князь Шаховской, по-свойски беседовали с какой-то весьма простецкого вида девчонкой в синем сарафане и красном платке. И такая усмешка появилась на лице франта, таким уничижительным взглядом окинул он Саньку с головы до ног, от ее пунцового платка, которым Санька гордилась, до каблуков козловых полусапожек, которые нещадно жали ей ноги, что Санькина гордость взыграла со страшной силой. Громко, с озорством, тыча пальцем в нарумяненного франта, она проговорила, прищуривая глаза:
— Ваша правда, барин! Осел останется ослом, хотя осыпь его звездами. Он только хлопает глазами, где надо… А вот далее я и позабыла!
Плавильщиков с Шаховским изумленно переглянулись. Потом оба молча посмотрели на Саньку. Затем снова друг на друга.
— Ну-с, сударь мой, — произнес Шаховской, — как вам показался этот фортель?
Плавильщиков развел руки.
— Ошарашен… Можно сказать, с ног сбит… Звать тебя как? — спросил он Саньку.
— Александрой крестили. А попросту — Саней кличут. — И, отвесив Плавильщикову поклон, сказала: — За денежку премного благодарствую!
— Ваша правда, князь, воструха, — проговорил Плавильщиков, глядя вслед убегавшей Саньке.
— Так и видится она в Мольере…
— А как же — в самый раз Дорину представлять в «Тартюфе».
— Истинная правда, сударь мой! — И тоненьким своим голосом Шаховской пропищал фразу из роли служанки Дорины: — «Ах, вот уж мастера влюбленные трещать!.. Что за болтушки, право! Налево, сударь мой. Сударыня, направо…»
Оба рассмеялись и тут же, приподняв шляпы, учтиво поздоровались с идущим навстречу Карамзиным и Васильем Львовичем Пушкиным.
Глава шестая
О том, что случилось дальше с Санькиной полтиной
Белобрысый оборвыш поджидал Саньку. Глотнув голодную слюнку, спросил:
— Сколько дали-то?
— Сказывала тебе, дурню, не тужи! Наедимся пирогов с зайчатиной, напьемся сбитня…
— Они дорогонько стоят, пироги с зайчатиной. Пятак за пару.
— А у меня… гляди! — И Санька повертела монетой перед носом мальчишки.
Оба они чуть не вскрикнули: в руке у Саньки была целая полтина.