Театр незабываемой застойной поры

Седов Геннадий

Он учился на четвертом курсе филфака, когда умер Сталин. Страна погрузилась во всенародную скорбь, по радио с утра до вечера звучали траурные мелодии. В день смерти вождя он с большим трудом добрался до университета. Шел пешком – городской транспорт не работал, улицы были перегорожены стоявшими впритык троллейбусами и автобусами, милиционеры заворачивали назад шедших на работу людей – те лезли через заборы, ныряли в дворовые проходы, бежали под трели милицейских свистков вдоль тротуаров. По центральному проспекту двигались в сторону казанского Кремля с возвышавшейся на площади бронзовой фигурой Сталина людские колонны. Транспаранты, венки, бесчисленные портреты

вождя в темно-золотых лентах, темные платки на головах женщин, обнаженные головы мужчин.

Он едва успел к началу университетского траурного митинга в актовом зале. Озирался по сторонам, с трудом нашел свободное место в верхних рядах. Вышедший первым к трибуне седовласый ректор Дмитрий Яковлевич Мартынов был не в силах говорить, останавливался, по-детски всхлипывал, вытирал платком глаза. В рядах слышались рыдания, какую-то студентку, упавшую в обморок, потащили по проходу ребята с повязками на рукавах.

Странное дело: он был спокоен, не испытывал никаких чувств. Словно сидел на собрании с рутинной повесткой дня. Думал с удивлением: «Неужели я до такой степени бездушный?» Было не по себе, казалось, что взгляды окружавших парней и девчат устремлены в его сторону. Обхватил голову руками, уткнулся в колени. Так и просидел до конца митинга…

На факультете он слыл театралом. Ходил по льготному абонементу в городской русский драмтеатр, не пропускал спектакли гастролеров. Театральные билеты стоили недорого, временами удавалось выклянчить контрамарку у сидевших за решетчатыми окошечками неприступных администраторов.

Поход в театр был событием сродни празднику, лекции не шли в голову. Отсидев последнюю пару, наскоро пообедав в студенческой столовке (борщ без мяса, котлеты с перловкой, компот) он торопился в общежитие – переодеться. Тщательно причесывался перед зеркалом, спрыскивал одеколоном волосы. Доставал из тумбочки свернутую бархотку, клал в задний карман – смахнуть на пороге театра пыль с начищенных накануне выходных туфель. В переполненном трамвае, прижатый к стенке возвращавшимся с работы понурым людом, безошибочно угадывал поверх голов театральную публику – по выходным костюмам, букетикам цветов в руках, театральным сумочкам и «шестимесячным» завивкам женщин, но, главное, по радостно-тревожным, просветленным лицам, какие бывают у людей в ожидании близкой радости.

– Бауманская, драмтеатр Качалова! – слышался голос кондукторши. – Кому на выход, граждане, проходите вперед!

Работая локтями он пробирался к дверям.

Театральные представления любил с детства. Охотно участвовал в детсадовских утренниках с бумажными гирляндами по стенам, шитыми мамами и бабушками самодельными костюмами, приглашенным музыкантом городского Дома культуры с красавцем- аккордеоном на ремне. Исполнял роли петушка-золотого-гребешка, конька-горбунка, гуся в игре-массовке («Гуси, гуси? Га-га-га! Есть хотите? Да-да-да! Ну, летите! Нам нельзя! Почему? Серый волк под горой не пускает нас домой! Ну, летите как хотите!»).

Первоклассником, в Калуге, попал впервые на спектакль кукольного театра. Про правдивого Зайца попавшего в лапы кровожадного Волка, который отпустил его под честное слово на один день проститься с семьей чтобы потом съесть.

Происходившее у него на глазах в полутемном театрике с полусотней одетых по-праздничному ребят потрясло его. Забыв обо всем на свете смотрел, затаив дыхание, на освещенный цветным фонарем помостик с разрисованным задником и висевшими на ниточках облаками, где готовилось страшное и несправедливое. Отдал бы не задумываясь

жизнь, чтобы помочь попавшему в беду Зайцу. Жена-Зайчиха, заячьи родственники убеждали того не возвращаться, говорили: глупо держать слово если имеешь дело с кровожадным злодеем волком, дети в зале кричали, и он вместе с ними: «Не ходи, не ходи!» Но Заяц был непреклонен: слово есть слово, кому бы ты его не дал. Уходя на смерть, у порога своей избушки с картонными деревцами во дворе пел печальную песенку: «Прощай, мой славный домик, ты верно мне служил, и здесь я жил и вырос здесь и здесь я счастлив был». Отворял калиточку в огород, вырывал морковку из грядки, продолжал (невозможно было слушать, душили слезы): «Прощай, моя морковка, ты сладкая такая, тебя на огородике я вспомню умирая».

Рассказал как-то выросшей Ляльке о первом своем театральном переживании. Предложил на спор, что прочтет наизусть слова песенки, которую исполнял кукольный заяц со сцены.

– Учти, мне было тогда семь лет .

– Семь лет? – колебалась она.

– Семь.

– Проспоришь, – предостерегла Ляльку разливавшая за столом чай Юлия. – Ты что, отца своего не знаешь? У него же память как у разведчика.

Лялька хлопнула его азартно по руке:

– Давай! На коробку мармелада!

И проиграла, конечно.

3.

Дома был свой театр. Мелодрама с элементами трагикомедии и фарса.

Персонажей поначалу было двое. Он и Она.

Он учился в аспирантуре, писал диссертацию, ее только что приняли на работу на должность институтского юрисконсульта. Зайдя однажды за подписью какой-то бумаги в приемную ректора увидел у стола секретарши молодую женщину в цветастом шелковом платье. Она мельком на него глянула. Шатенка, красивые ноги, искрящиеся голубые глаза.

– Зайдите позже, Цветков, – произнесла не поднимая головы от пишущей машинки секретарша. – У Рустема Нуриевича люди из министерства.

Закрывая за собой дверь он скосил взгляд: незнакомка смотрела в его сторону…

«Она явилась и зажгла», – отозвался на появление в коллективе Юлии Серегиной университетский сердцеед Должанский с кафедры фольклора народов СССР. Через секретаршу ректора Фиму Давыдовну разузнал кое-что о новенькой. Окончила год назад юридический, не замужем, живет где-то в Заречье с матерью.

В университете новая юристконсультша бывала редко: бегала утрясая юридические вопросы по каким-то учреждениям, участвовала в судебных слушаниях. Появлялась ненадолго, юркала в директорскую приемную.

– Дикарочка… – поигрывал импортной зажигалкой Должанский у раскрытого окна курилки в окружении жадных до сплетен сослуживцев. – Пора приручить…

Думая много лет спустя, потеряв к тому времени интерес к жене, изменяя ей, Цветков приходил к выводу, что причиной, толкнувшей его к Юлии, был в первую очередь Должанской. Желание щелкнуть Стаса по носу: смотри, красавчик! Женщин завоевывают не джинсами «ливайс» из комиссионки и не лизанием промежности.

Последнее обстоятельство, владение неизвестным большинству мужской половины университета французским приемом, как называл его Стас, было у него своего рода визитной карточкой.

– Ревут как белуги, – похохатывал. – А ты фактически еще не начинал. Палка, как минимум, в запасе.

Уверял: вкусив от французского метода женщины делаются одержимыми. Бегают за тобой, унижаются, делай с ними, что хочешь.

Должанского он презирал. Не унизился бы соперничеством за очередное смазливое личико. Донял бахвальством.