Театр про любовь (сборник)
Шрифт:
Она. «Перестань» – я буду говорить своей собачке, песику, которого я заведу вместо тебя… Своей невинной трезвой собачонке, которая еще не шастала по постелям легко и весело…»
Он (читает нарочито безразлично). «Что с тобой происходит?»
Она. «А вот этого ты не поймешь!»
Он (вдруг заводясь). «Куда уж мне! Я всю жизнь слышу, что я не пойму чего-то, невероятно тонкого, таинственно женского. Я слышу это от всех, начиная с жены…»
Она. «Кончая женой. В нашей ситуации так звучит лучше. Как ты заводишь себя, чтобы быть решительнее. Ну, скажи, ну хоть один раз в жизни не бойся. Ты ведь расставаться со мной пришел?!» (Остановилась.)
Он. Ты будешь читать свой текст?
Она. Зачем? Я тебе посоветую вместо всего этого глупого потока ненужных слов – оставь всего одну фразу, кажется, из Бернарда Шоу: «Нет в мире женщины, способной сказать «прощай» меньше, чем в тридцати словах». Ха-ха-ха… Это я в одной пьесе говорила. Я любила эту фразу. И еще совет: всю сцену замени пластическим этюдом: она идет от него, но все ее бедное тело как бы просит, умоляет: «Остановите меня, остановите меня!» Она идет от него мучительно долго, тысячу лет!
Он. Интересно… И как он должен ее остановить?
Она. Бедный! Забыл? Примечание: «Как ему нужно было остановить ее». В ее ухе… в ее ничем не примечательном, обычном ухе таился предательский кусочек кожи… Когда он дотрагивался до него губами – земля мчалась прочь из-под ее ног. А если он клал ей руку на позвоночник – она тотчас теряла все свои кости. Они становились такие мягкие… и выпадали из ее тела. Кость за костью… Падали, мерзавцы, на пол, и все тут. Поэтому… когда поняла, что он так и не остановит ее – шла по переходу… и шептала одну фразу. Это тоже из какой-то пьесы: «Остановите Землю, я хочу слезть!» Ха-ха-ха!
Он. Так она его любила…
Она. Так она его тогда любила.
Он. Он об этом подумал… когда она валялась на клумбе… после того, как…
Она. После чего она валялась, мы еще выясним! Но учти: она не валялась. Она возлежала на клумбе среди цветов, как Офелия на дне пруда! К сожалению, пришел растреклятый директор вашего тысячеклятого театра – и все опошлил!
Он. А я уверен: ты не была тогда пьяной… как не была пьяной, когда пришла тогда объясняться… Ты играла в это, чтобы меня мучить! Чтобы мне было больно!
Она. Все для него! Так она его тогда безумно любила!
Он. Он подумал об этом вчера, когда она пустилась в пляс в ресторане с первым встречным грузином.
Она. А она тоже только об этом и думала, когда танцевала с грузином. Понимаешь, она все ждала, что грузин положит ей также руку на позвоночник – и она останется без костей. Но у него не вышло. У них, у всех мерзавцев, всегда оказывались не те руки… Даже когда она помогала себе китайским вином… Боже, как она была вчера несчастна… впрочем, как всегда… когда она пыталась… заменить его… Она даже забыла, что она феминистка. Как положено просто несчастной бабе, она спустилась в туалет и уставилась на себя в зеркало. Знаешь, первый признак, когда я несчастна – у меня лицо становится бесформенным… просто не лицо, а детская задница! Она поняла… что ей уже не стянуть этот зад со своей физиономии, пока… (Остановилась.)
Он. Пока что?
Она (не отвечая). Поэтому она вынула из сумки остатки «цвета лица» и спустила их в унитаз… в связи с их полной бесполезностью… Жаль! Была такая замечательная французская тушь! (Вдруг) Пока я не освобожусь… от тебя! Мне иначе нельзя начать нормально жить. Ты умный, ты все знаешь. Что мне нужно, чтобы освободиться от тебя?
Он (открыто издеваясь). А ты попробуй трусцу.
Она. Молодец! Я знала, что ты так ответишь. Трусцу мне нельзя! Я могу бегать только за деньги! Ха-ха-ха.
Могу бежать, например, на радио… на телевидение… И вообще я (шепотом) боюсь вас, бегуны трусцой. Однажды… под утро… мы еще вернемся с тобой к этому утру… Это был рассветный зимний час, я плелась домой… с очередным детским задом на физиономии. Я брела в этой мгле… и вдруг из сумрака, прямо на меня понеслась красная фигура. Представляешь: пустота, снег, фонари – и на тебя несется кровавый человек! Боже, как я закричала! И он в ужасе заорал тоже! Ха-ха-ха! Ну, конечно, это оказался он, бегун трусцой в красном тренировочном костюме! Ха-ха-ха! С тех пор я боюсь вас, бегуны-спортсменщики!
Он. Скажи, это все – до бесконечности?
Она. Прав! Уже нужно торопиться. Итак! (Читает) «Ресторан, где они случайно встретились – после того как он ее бросил». Вранье! Это не была случайная встреча. Она ходила, ходила, ходила… в этот чертов ресторан, потому что знала: туда любил ходить он. И он это знал. И всякий раз, когда замечал ее… трусливо уходил, делая вид, что не заметил. Ха-ха-ха. А она все ходила, умирая от любви… и уже от ненависти! В тот день ей вдруг повезло, он пришел в ресторан не один. Он привел с собой обедать известного кинорежиссера… и бабника. Впрочем, можно сказать наоборот – известного бабника и кинорежиссера! Кинорежиссер был урод… и через несчастных баб самоутверждался в этой жизни! Ну, а дальше все играем, как у тебя в пьесе. Кинорежиссер действительно сразу «положил на нее глаз», потом кинорежиссер подошел к ней и пригласил ее танцевать. (Все это смешно изображает.) Знаешь, я страшно реагирую на уродов. Однажды я разговаривала с одним уродом – и упала в обморок… Причем человек может быть абсолютно нормальный, но мне он кажется – уродом. Это у меня просыпается «третий глаз». Такой чертов глаз. Например, человек очень серьезный, а я вдруг вижу его, как в «комнате смеха». Рот до ушей, щеки висят, как галифе! И начинаю хохотать. Ха-ха-ха! Никто никогда не понимает, только моя подруга Мариша всегда спрашивает: «Он проснулся?» Ха-ха-ха! С тех пор как я стала феминисткой – «он» часто просыпается. Особенно под утро… Когда я вижу вдруг «третьим глазом»… того, кто рядом.
Он. Я просто в восторге от всей этой информации. Я торчу здесь ночью, чтобы все это выслушивать?
Она. Нет-нет, я знаю, ты пришел за кроссовками… и тренировочными брюками. Просто тебе пришлось вступить в мою «Лилу». Ха-ха-ха… Но я хочу, чтобы в этой игре была полная ясность. Потому что это – божественная игра. Так что знай: когда твой друг режиссер, победно подпрыгивая по привычке всех маленьких мужчин, подошел к ее столику… ее «третий глаз» тотчас пошалил. И она вдруг увидела его космическим уродом: чувственные губы… раздуты, каку покойника, зубы вперед «фэ-фэ-фэ», а на его лысом черепе торчит какая-то мерзкая кепочка. И ей даже показалось, что он стаскивает перед ней эту кепочку, слюнявит палец своими страшными плотоядными губами и, прикладывая к своей лысине, говорит: «Гаже вы что-нибудь видели?» Ха-ха-ха! Теперь ты представляешь, сколько сил ей стоило пойти с ним танцевать? Но я пошла! Вот так, Саша…
Он. И это тоже ради меня?
Она. Мы же договорились – все ради тебя! Ха-ха-ха! (Танцует одна.) А ты в это время… как написано в твоей пьесе – ты сидишь за своим столиком. И бешено ее ревнуешь! Мы поверим в это? Ты плохо слушаешь?
Он. Знаешь, мне кажется…
Она (почти испуганно). Болит? (Страшно торопливо.) Не может быть! Не может! Слышишь? (Продолжает танцевать) Она танцевала… подставив свой вечно жаждущий позвоночник. И кинорежиссер возложил на него свою мертвую руку! И вот тогда, танцуя, кинорежиссер обнажил свои чудовищные зубы: «фэ-фэ-фэ» и предложил ей с ним уехать. Она погибала от его уродства. И «третий глаз» вовсю рисовал «каприччос»! «Мне бежать за такси?» – шептал кинорежиссер. Она поняла: свершается, свершается! То, о чем она столько раз мечтала! И она согласилась, и кинорежиссер убежал… А она все смотрела на столик – где сидел он один… И умирала от любви!