Театр тающих теней. Словами гения
Шрифт:
И кто же знал, что все так совпадет — дело его жизни, вымоленный у Бога ребенок и Эва.
Эва…
В Эворе они, двадцать военных — два лейтенанта, три майора, остальные все капитаны, — задумали то, что должно прийти к своему завершению сегодня, сейчас. Сейчас, когда под окном Эвы стоит самый известный секретный агент тайной полиции Монтейру. Агент, которого раньше власти бросали на убийства самых страшных врагов режима, как Делгаду и Мондлане, реально представляющих для власти угрозу. Значит, и ведущую Эву Торреш, любимицу нации, которая может выйти в эфир и склонить население на их сторону, власть считает реальной угрозой своему существованию.
И теперь из-за их заговора, из-за него, Эве грозит смертельная опасность. Ровно когда жена может в любой момент родить. Срок ей поставили конец апреля — начало мая, но что-то тайно высчитывая по своим особым приметам, жена уверена, что родит до 25 апреля.
Сегодня 24-е.
Сегодня должно решиться все.
— Схватки в прошлый раз у тебя длились десять часов.
— Вторые роды всегда быстрее. Говорят.
— Успею.
Ополаскивает холодной водой лицо.
Он сейчас оставит Марию со своей матерью, приехавшей помочь из деревни. А сам поедет за Эвой. Сейчас Эва важнее.
Потому что у нее под окном убийца?
Или потому, что только она может выйти сегодня ночью в прямой эфир и нация будет ее слушать? А прямой эфир революции нужен.
Они почти договорились с двумя радиостанциями. Но телевидение — это другое. И телевидение плюс любимица нации Эва Торреш — это совсем другое. Это легализация их новой власти.
Или…
Или он просто не может не ехать к Эве…
Лушка
Мария-Луиза.
Живая и невредимая.
Замирает.
И с не меньшим изумлением смотрит на меня.
Вышедшая встречать гостей Мануэла издает странный звук — смесь вопля и хрипа — и оседает на порог. К ней подбегаем мы с «дочкой Лушки» и сама живая утопленница. Она что-то лопочет по-португальски, машет полой своей шляпы, обмахивая Мануэлу, по-английски требует воды. «Дочка Лушки» из своего рюкзака вытаскивает бутылку воды, прыскает в лицо консьержке. Та открывает глаза и … снова вопит.
— Mae de Deus, Santa Intercessora! Salve e Tenha misericordia! Матерь Божья, святая заступница! Спаси и помилуй! Свят! Свят!
И дрожащими губами то ли спрашивает, то ли утверждает.
— Maria-Luisa…
Бывшая моего нынешнего утвердительно кивает.
Сомнений быть не может, это она.
Постарела, конечно, но и я не молодею. Последний раз живьем мы с ней виделись, когда были моложе наших дочек. Но это она.
И это она вчера лицом вниз лежала в бассейне. И когда полицейские достали ее из воды и проводили опознание, я успела ее рассмотреть и заметить и морщины около глаз, и хорошо подколотый ботокс.
— Мария-Луиза?! Живая?! А кто же тогда умер? — лопочет Мануэла.
— Каталина. Сестра. Twin. Близняшка моя. Она приехала раньше меня. На свою беду.
Мануэла, похоже, уже отдышалась, может подняться на ноги и готова проводить жильцов в их апартаменты в блоке «А». Я остаюсь дождаться Мануэлу, чтобы спросить о… Сама уже не помню, о чем собиралась ее спросить.
— А ты почти не изменилась! — уходя, оборачивается Мария-Луиза.
Так и стоим, смотрим одна на другую. Две женщины, поломавшие жизни друг другу.
Она меня узнала. И все мои морщины, наверное, пересчитала, как и я ее.
— Он тоже думает, что я умерла? — спрашивает Мария-Луиза, которую я по-прежнему мысленно называю Лушкой.
Качаю головой, не зная, как объяснить ей и себе, почему до сих пор не сказала мужу о гибели его бывшей. Гибели, которой, как оказалось, не было. Но не сказала же.
— Значит, не сказала? — резюмирует неумершая. И уходит.
Убить свое прошлое нельзя. Оно оживает.
Непроработанное прошлое возвращается. Огромной тенью. Монстром. Трупом. Ожившим и не оставляющим выбора, что все случившееся даже спустя столько лет придется понять. И принять.
Фамилию ее я не знала. Представлялась она Луизой. Парни звали ее Лушкой.
Как я ее ненавидела. Как ненавидела. И как боялась. Закрылась. Забаррикадировалась. Не хотела ничего о ней слышать ни тогда, в восемьдесят третьем, ни позже, когда узнала, что она там рядом с ним, ни после, когда у нас все уже сложилось и она, казалось бы, не должна была нам мешать.
Казалось бы, не должна. Но, загнанная в глубину моего отрицания, она там и осталась. Чтобы вдруг так резко из моего подсознания выскочить.
Какой она к нам явилась тогда, в 1983-м, — инопланетной. От нее брызжело свободой. А от меня — советской девочки, полжизни проведшей на спортивных сборах, в универе зубрившей историю партийной советской печати, ничем, кроме зажатости и несвободы, брызжеть тогда не могло.
Уже много позже начала понимать, на что мой нынешний повелся. А тогда, глупая, не поняла. И не простила. Он подписал контракт и уехал в Канаду. Язык еще не знал, интернета тогда не было. А Лушка была. И немедленно возникла с ним рядом.
Я сама его к ней вытолкала. И очень нескоро это поняла.
И все это история про женщину, которая загнала свою боль внутрь так глубоко, что пропиталась ею насквозь, отравилась ею и не могла исторгнуть эту боль, пока не поняла — прошлое невозможно убить, мертвые оживут, чтобы доказать ей это. Прошлое невозможно убить — можно только принять. И простить.
Такой примерно логлайн подошел бы для моей истории, пиши я сейчас еще одну заявку на сериал. Но это не сериал, это моя жизнь.
Подружками мы с Марией-Луизой никогда не были и быть не могли. Надеяться на дружеский треп теперь не приходится. Но возвращается проводившая гостей Мануэла. Выходим вместе к бассейну. Присаживаемся. Мануэла все еще тяжело вздыхает.