Театр тающих теней. Словами гения
Шрифт:
Татьяна идет дальше по коридору второго студийного этажа. Навстречу из студии выходят Начальник, ее муж, с гостем. Татьяна узнает в госте того самого Гэбэшника, который в 1983-м допрашивал их с Олегом после рок-концерта.
— Таня, это Панин Андрей Александрович, руководитель исполкома демократического движения. Вы не знакомы?
Татьяна внимательно смотрит на Гэбэшника, после паузы отвечает:
— Нет!
В видеомонтажной в углу лежит большая сумка.
Руководитель молодежной редакции Сагалаев отговаривает Татьяну от командировки:
— Куда ты поедешь?! После ожога, беременная. Тебе нельзя ехать!
— Мне нельзя оставаться!
Вымученно улыбается.
Таня вытаскивает из кармана обрывок страницы «Московских новостей» с интервью председателя первого советского концерна Михаила Бочарова, на котором Олег что-то писал на газетном стенде в Лужниках.
Перечитывает.
«Жизнь не закончилась, Танька! Старость мы все равно встретим вместе!»
— Это не командировка, Эдуард Михайлович, почти отпуск! Все условия для беременных — «Нарзан», персики, гранаты. Ереван, Ленинакан, какой-то крохотный городишко, никак название не запомню… Спитак.
Сагалаев подписывает командировку, выходит.
Камера отъезжает. За спиной Тани мы видим календарь. Передвижной кружочек на первых числах декабря 1988-го.
Финальные титры на кадрах землетрясения в Спитаке под ту же музыку, что звучала на рок-концерте в 1983-м.
Наследник Монтейру
Дочитав мою заявку на сценарий про восьмидесятые, дочка поднимает голову. Недоумение в ее глазах.
— Почему ты не рассказывала?!
— Так сериал не случился. Что-то не срослось. Кирилл «Изображая жертву» начал снимать. Моя заявка тогда так и осталась заявкой.
— Я не про сериал.
Дочка смотрит внимательно.
— Почему. Ты. Мне. Не рассказывала?!!
И дальше ночь, долгую-долгую ночь рассказываю все, что должна была рассказать ей давно. С самого начала, с практики в молодежной редакции, где моим начальником был ее отец. Со знакомства с Олегом. С Лушки. С той командировки в Спитак, где мы обе под завалами ждали, пока нас раскопают. И где я выжила потому, что не выжить не могла — дочка уже была внутри. Долгие и холодные, ледяные от стужи тридцать восемь часов, пока нас нашли и откапывали, я говорила с ней, обещая, что мы будем жить.
Дочка плачет.
— Почему ты раньше не рассказывала!
После целой ночи разговоров с дочкой просыпаюсь намного позже обычного.
Спугнув нескольких наглых чаек, клюющих что-то со стола, выхожу на балкон. И, не успев присесть к столику, замечаю, что на открытой лестнице блока «А» какой-то пожилой мужчина разговаривает с представляющейся кинопродюсершей дамой с грудью пятого размера. Мануэла говорила, ее зовут Розой. Бурно разговаривает. Похоже на выяснение отношений.
Подхожу к перилам, вглядываюсь. Мужчина поворачивается — невысокая, чуть сгорбленная фигура. Сгорбленная.
Мало ли сгорбленных людей. Тем более на Сагреше издали рассмотреть ничего не смогла, только сгорбленную фигуру и темную ветровку заметила. Но сейчас сгорбленный мужчина разговаривает с дамой, которая пыталась делать его дочери искусственное дыхание.
Роза хватается за голову, трет виски. Сгорбленный протягивает ей бутылку воды. Роза пьет, захлебывается, отшвыривает бутылку обратно сгорбленному и снова трет виски.
Нужно узнать у Мануэлы, кто он.
И нужно все рассказать Комиссариу, отдать ему телефон профессора, пусть дальше сам. А то называется, приехала писать и с дочкой время проводить, а сама за чужими трупами побежала.
Нужно сварить кофе. Иду на кухню. Дочка проснулась раньше меня, наливает себе уже третью чашку — привычка у нее все время в новую чашку наливать, первые две пустые, с кофейными разводами остались на балконном столике после ее завтрака — и снова ругается с кем-то по телефону. Про прошлое мы ночью долго говорили, но стоило спросить, что за неприятности у нее на работе, как снова тот же ответ: «Ну мам…»
Глажу ее по голове.
— Все хорошо, моя маленькая! Все хорошо.
Не отмахивается от меня, смахивает слезы, или мне показалось, кивает на телефон, мол, разговор важный, уходит в другую комнату. А я возвращаюсь на балкон и босыми ногами наступаю на что-то хрустящее.
Ох!
Дочка оставила на столике пачку хлопьев. Чайки все расклевали, даже коробку разодрали, а недоклеванные ими хлопья теперь разбросаны по всему балкону.
Где в этих апартаментах пылесос? В прихожей нет, в шкафу нет, нигде нет, но должен же быть пылесос. Мануэле снова звонить придется, хотя… Консьержка в самый первый день, до того, как мы вышли на балкон и увидели в бассейне труп, показывала, что пылесос в этом элитном комплексе тоже элитный. Навороченный. На все три этажа сразу — в апартаментах только шланг, который вытаскивается из стены и в ней же исчезает, а за стеной какая-то специальная система, в которую все и всасывается.
Вместе со шлангом с широкой насадкой возвращаюсь на балкон. Навороченный пылесос свою навороченность оправдывает — всасывает все за секунды, раскрошенных хлопьев на полу почти не остается, только под столом и стульями собрать и…
И… вместе с хлопьями навороченный пылесос в одно мгновение засасывает мой брелок, который чайки свалили со столика.
Мой брелок с волчонком Вучко, талисманом зимней Олимпиады в Сараево. Который зимой восемьдесят четвертого нашла на газетном стенде в Лужниках, где мы с Олегом оставляли друг другу послания. И который я бережно хранила все годы — и в ссоре, и после.
Брелок как талисман. Не только давно прошедшей олимпиады, но и моей любви. Который теперь втянул в свое нутро навороченный пылесос.
И что делать?
Был бы пылесос обычный, достать не составило бы труда, а в этом — куда длинный шланг ведет, куда мусор попадает?
Придется опять Мануэлу звать.
Но сразу позвать консьержку и вернуть себе талисман не получается. Записка на португальском на окошке ее каморки, с этим переводом мой телефон вполне справляется. Мануэлу вывали в полицию для дачи показаний, вернется, когда отпустят, но когда это будет, непонятно.