Театр Теней
Шрифт:
И еще это значило, что приезд Петры ожидался и кто-то принял на себя хлопоты приготовить эту комнату, какой бы простой она ни казалась. Вполне можно было бы обойтись Кораном на общем языке, то есть английском с более или менее фонетической орфографией, который был принят как язык Международного Флота. Но хозяева хотели подчеркнуть, что здесь, в сердце – то есть в голове – мусульманского мира, они принимают во внимание все нации и все языки. Они знают, кто она, и поэтому приготовили для нее святые слова на том языке, которым
Петра была и тронута, и раздосадована этим жестом одновременно. Книгу она не стала открывать. Покопалась у себя в сумке, выгрузила все. Потом смыла в душе дорожную пыль с кожи и волос и легла на кровать, потому что сидеть в этой комнате было не на чем.
Неудивительно, что он все время проводит в саду. Тут чтобы повернуться, и то надо выйти.
Проснулась Петра, потому что кто-то стоял у двери. Не стучал, просто стоял, прижав руку к читающему устройству. Что же она услышала такого, что ее разбудило? Шаги в коридоре?
– Я не одета, – сказала она, когда дверь открылась.
– Это удачно, – ответил Боб.
Он вошел и поставил сумку возле столика.
– Ты Алаи видел? – спросила Петра.
– Да, только потом поговорим.
– Ты знаешь, что он – Халиф? – продолжала Петра.
– Потом.
Боб снял ботинки.
– Я думаю, они планируют войну, хотя притворяются, что нет.
– Да пусть себе планируют что хотят. Ты здесь в безопасности, а на все прочее мне плевать.
Боб плюхнулся рядом, просунул руку Петре под спину и притянул к себе. Погладил по спине, поцеловал в лоб.
– Мне они рассказали про остальных эмбрионов, – сказала она. – Что Ахилл их украл.
Он снова поцеловал ее:
– Тссс!
– Я еще не знаю, беременна я или нет.
– Будешь.
– Я знала, что он не проверил ключ Антона, – сказала Петра. – Я знала, что он врал.
– Ладно, ладно.
– Я знала, но не сказала тебе.
– Теперь сказала.
– Я хочу от тебя ребенка, что бы там ни было.
– Ладно, тогда следующего мы сделаем обычным путем.
Петра поцеловала его:
– Я люблю тебя.
– Рад слышать.
– Надо вернуть остальных. Это наши дети, и я не хочу, чтобы их растили другие.
– Мы их вернем, – ответил Боб. – Если в чем-то на свете уверен, то в этом.
– Он их уничтожит, но не даст нам их выручить.
– Ошибаешься. Ему они нужны живые больше, чем мы мертвые.
– Как можно знать, что думает Зверь?
Боб перевернулся на спину и поглядел в потолок.
– Я в самолете многое передумал. О том, что говорил Эндер, о том, как он думал. Врага нужно знать, говорил он, и потому изучал муравьеподобных непрестанно. Все съемки Первой войны, анатомию трупов убитых жукеров, а то, что не мог найти в книгах и лентах, воображал. Экстраполировал. Старался понять, кто они.
– В тебе ничего нет от Ахилла, – сказала Петра. – Ты его полная противоположность. Если хочешь его понять, подумай о том, что тебе несвойственно, и это будет Ахилл.
– Не так. По-своему, мрачно и извращенно, он любит тебя, и так же по-своему, мрачно и извращенно, люблю тебя я.
– По-разному извращенно, и эта разница существенна.
– Эндер говорил, что тебе не победить сильного врага, если ты не поймешь его полностью, а ты не поймешь его, если не будешь знать желаний его сердца, а желаний его сердца ты никогда не узнаешь, если не полюбишь его по-настоящему.
– Только не говори мне, что ты решил полюбить Зверя.
– Мне кажется, – задумчиво сказал Боб, – что я всегда его любил.
– Нет! – Петра с отвращением отодвинулась и повернулась спиной.
– С тех самых пор, как я увидел, как он приближается к нам, хромая, тот единственный хулиган, которого мы тогда надеялись одолеть, мы, детишки. Искалеченная нога, опасная ненависть, которую он испытывал к каждому, кто видел его слабость. Неподдельная доброта и любовь, которую он проявлял ко всем, кроме меня и Недотепы, – Петра, именно этого никто не понимает в Ахилле. Все видят в нем убийцу и чудовище.
– Потому что он такой и есть.
– Чудовище, которое продолжает привлекать к себе любовь и доверие людей, которым стоило бы быть поумнее. Я знаю этого человека; его глаза заглядывают тебе в душу, оценивают тебя и находят ценным. Я видел, как дети его любили, как они отходили от Недотепы к нему, считали его своим отцом – в сердце своем. И хотя он всегда держал меня на дистанции, я… на самом деле я его тоже любил.
– А я нет.
Воспоминание о его руках, обнявших ее, когда он ее целовал, – это было невыносимо. Петра заплакала.
Рука Боба легла ей на плечо, погладила по боку, тихо утешая.
– Я его уничтожу, Петра, – сказал Боб. – Но это не получится, если я буду действовать так, как собирался до сих пор. Я от него уходил, реагировал на его действия. Все-таки у Питера была правильная мысль. Он по-дурацки ее выполнил, но идея была правильная – сблизиться с ним. Его нельзя считать чем-то далеким и неразличимым, силой природы вроде бури или землетрясения, с которой не справиться, но от которой можно укрыться. Его надо понять. Влезть ему в голову.
– Была я там. Мерзкое место.
– Да, я знаю. Место страха и огня. Но ты вспомни – он там живет все время.
– Получается, что его надо жалеть, потому что ему приходится жить с самим собой?
– Петра, я пока летел сюда, всю дорогу пытался быть Ахиллом, пытался понять, чего он хочет, на что надеется, как он думает.
– И тебя вырвало? Потому что меня за мой рейс вывернуло дважды, и для этого мне не пришлось забираться внутрь Зверя.
– Наверное, потому, что у тебя внутри звереныш.