Театр в квадрате обстрела
Шрифт:
И актеры заговорили вновь. Диалог Сафонова и Вали продолжился.
— Нет, хорошо, — сказал Сафонов.
— А как вспомню березки, около, — вспомню, — мама стоит и брат…
Спектакль шел, действие развивалось, драматизм происходящего на сцене сливался с драматизмом жизни за стенами театра.
Так до конца спектакля. До конца Фонарики солдатские светили. Нет, не они! То русские сердца На подвиг звалиписал один из тех, кто это видел, поэт Петр Ойфа в стихотворении, посвященном Марии Григорьевне Петровой.
…Я тоже выхватил фонарик свой, И бледный лучик бросился на сцену С другими вместе — к девушке родной, К неповторимой жизни и бесценной. Хоть к Пулкову — в траншеи снеговые Ее пусти сейчас — и поведет бойцов! Как будто атакующей России Пред нами встало гневное лицо. И мы в тот боевой и грозный час Все, как один, отдавшись власти чувства, Увидели прекрасный без прикрас Бессмертный подвиг русского искусства.Среди блокадных реликвий потомки найдут не только фотографии Вали Анощенко, воплощенной Машей Петровой, но и портреты самой Маши Петровой, такой, какою она была в дни войны. Ее запечатлел на полотне один из блокадных художников — Ярослав Николаев. Петрова стала героиней ряда его портретов и картины «Пурга», вобравшей в себя символические черты блокадной жизни. На этих фотографиях и портретах перед глазами потомков возникнет юное, очень серьезное, иногда задорное лицо молодой женщины. В нем — сосредоточенная деловитость, энергия и то душевное подвижничество, которое в тяжкие минуты жизни дает человеку силы для борьбы.
…В конце сорок первого года Петрова читала по радио корреспонденцию о том, как фашисты бомбили Марсово поле, могилы героев Революции. А через двадцать лет, в конце шестьдесят первого года, артистка выступила по радио и телевидению с чтением рассказа Веры Пановой «Трое мальчишек у ворот» — рассказа о трех послевоенных мальчишках, об их знакомстве с Марсовым полем, с могилами жертв Революции; о священном огне, горящем здесь всегда — не только в память героев Октября, но и в честь героев блокады. Артистка Петрова вернулась после войны к своим верным и благодарным юным радиослушателям, и они снова слали ей письма — нет, не ей, а мальчишкам и девчонкам, которые возникали в эфире, когда артистка читала у микрофона очередную передачу.
После войны Мария Григорьевна Петрова была удостоена почетного звания заслуженной артистки республики. На следующий же день после опубликования Указа радиослушатели прислали в Дом радио такое письмо: «Заслуженной Вы стали со вчерашнего дня, но народной Вы стали много лет назад. Вы наша артистка, для всех нас, для всего народа, значит — народная».
Когда-то давно, не могу теперь припомнить где, прочел я рассказ о двух ораторах древности, выступавших перед огромной толпой в часы опасности для страны. Оба оратора потрясали слушателей своим искусством. Но воздействие их речей оказалось различным. Прослушав первого, люди восторгались: «Как прекрасно он говорит!» После речи второго брались за оружие. Великая Отечественная война, блокада Ленинграда
Летчик Петр Чепелкин, услышав 1 мая сорок второго года речь Вишневского по радио, говорил другу:
— Знаешь, я под впечатлением речи Вишневского… когда я слушал его, у меня мурашки бегали по телу. Такие слова — аж за душу берет. Он что-то такое поднимает в тебе, что и не объяснишь! Отчаянность какая-то появляется, и, понимаешь, драться хочется, да так, чтобы щепки летели от гадов в воздухе.
Петр Чепелкин дрался так, как научил его Вишневский: щепки летели в воздухе от вражеских самолетов. Он погиб в воздушном бою над Кронштадтом.
Один из редакторов «Радиохроники» рассказывает, как однажды с занятой фашистами территории, через линию фронта, пришла в Ленинград вместе с дочерью псковская колхозница — первая беженка с оккупированной земли. Она пришла на радио и рассказала, как фашистские «врачи» срезали у девочки кожу для своих «опытов». Женщине предложили выступить по ленинградскому радио, но женщина волновалась, и из этого ничего не получилось. Тогда решили записать сбивчивый рассказ беженки, передать его Всеволоду Вишневскому и предложить ему на основе этого материала подготовить очередное выступление. Вишневский тут же пробежал глазами переданные ему листки.
— Пустите меня к микрофону! — воскликнул он. — Мне не надо готовиться!
И Вишневский произнес в очередном выпуске «Радиохроники» гневную, обвинительную речь.
Вишневский возглавлял в дни блокады оперативную группу писателей при Политуправлении Балтийского флота. Прежде чем прочесть свою вещь по радио, писатели-балтфлотцы нередко обсуждали ее между собой, сообща: велика была ответственность перед городом за каждое слово. Пожалуй, только Вишневский, подстегиваемый темпераментом бойца, даром импровизатора, часто говорил перед микрофоном, имея в запасе лишь общий конспект выступления, основные необходимые факты.
Всеволод Витальевич входил в коридоры Дома радио свежий, всегда чисто выбритый, садился к микрофону, раскладывал листы своего выступления. Французский ключ поворачивался в гнезде пульта, включая микрофон.
— Слушай, страна, слушай, родная Москва, говорит Краснознаменный Балтийский флот, говорит город Ленина!
Эти начальные слова, произносившиеся напористо, твердо, становились чем-то вроде позывных Ленинграда, флота, Вишневского; они задавали тон, настроение его радиоречей.
Говорил Вишневский в радиостудии удивительно. Он жестикулировал, движением помогая речи, и каждая его интонация становилась убедительной, окрыленной волевым посылом. Вишневский говорил, обращаясь не к микрофону, а к людям, которых он будто видел в эти минуты, видел их запавшие щеки, их живые глаза. Такого контакта с невидимой аудиторией добивался только Вишневский.
Случалось, что во время его радиовыступлений начинался обстрел. Здание Дома радио вздрагивало, люди спускались в подвалы. Вишневский оставался у микрофона, как солдат возле орудия. Он повышал голос, грохот канонады разжигал в нем ярость бойца. И Москва, и страна слышали, как голос Ленинграда покрывает орудийный гул.
На ленинградских фабриках и заводах перед новым, сорок третьим годом собрались пожилые рабочие и работницы, чтобы послушать по радио Всеволода Вишневского. Женщины, повидавшие за полтора года блокады больше, чем могло бы вместить самое мрачное человеческое воображение, — эти женщины, слушая Вишневского, плакали.