Театральный роман
Шрифт:
Я до того во время моей трудной жизни отвык от таких сентенций, что, признаться, растерялся... подумал: «А кто знает, может, Княжевич и прав... Просто я зачерствел и стал подозрителен...» Чтобы соблюсти приличие, я испустил вздох, а собеседник ответил мне, в свою очередь, вздохом, потом вдруг игриво подмигнул мне, что совершенно не вязалось со вздохом, и шепнул интимно:
– Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?
Должен признаться, что я огорчился. Дело в том, что у меня как раз не было ни копейки денег, и я очень рассчитывал на эти
– А может быть, можно тысячу восемьсот? – спросил я. – Княжевич говорил...
– Популярности ищет, – горько отозвался Гавриил Степанович.
Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного цвета снаружи и золоченые внутри, два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом.
– Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? – спросила вошедшего Августа Менажраки.
Тот изменился в лице и покосил поднос.
– Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом побежал, – заговорил он.
– Я не Игнутову приказывала, а вам, – сказала Менажраки, – это не игнутовское дело пакеты Ивану Васильевичу относить. Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не так скажет... Вы что же, хотите, чтобы у Ивана Васильевича температура поднялась?
– Убить хочет, – холодно сказал Гавриил Степанович.
Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.
– Где Пакин был в то время, как вы пропадали в буфете? – спросила Августа Авдеевна.
– Пакин за машиной побежал, – объяснил спрашиваемый, – я в буфет побежал, говорю Игнутову – «беги к Ивану Васильевичу».
– А Бобков?
– Бобков за билетами бегал.
– Поставьте здесь! – сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку, и из стены выскочила столовая доска.
Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее.
– О душе, о душе подумайте, Клюквин! – вдогонку ему крикнул Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно сказал:
– Четыреста двадцать пять. А?
Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним пальцем.
– А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но я сейчас не при деньгах, а мне портному платить...
– Вот этот костюм шил? – спросил Гавриил Степанович, указывая на мои штаны.
– Да.
– И сшил-то, шельма, плохо, – заметил Гавриил Степанович, – гоните вы его в шею!
– Но, видите ли...
– У нас, – затрудняясь, сказал Гавриил Степанович, – как-то и прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при договоре выдавали, но уж для вас... четыреста двадцать пять!
– Тысячу двести, – бодрее отозвался я, – без них мне не выбраться... трудные обстоятельства...
– А вы на бегах не пробовали играть? – участливо спросил Гавриил Степанович.
– Нет, – с сожалением ответил я.
– У нас один актер тоже запутался, поехал на бега и, представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам смысла нет брать. Дружески говорю, переберете – пропадете! Эх, деньги! И зачем они? Вот у меня их нету, и так легко у меня на душе, так спокойно... – И Гавриил Степанович вывернул карман, в котором действительно денег не было, а была связка ключей на цепочке.
– Тысячу, – сказал я.
– Эх, пропади все пропадом! – лихо вскричал Гавриил Степанович. – Пусть меня потом хоть расказнят, но выдам вам пятьсот рублей. Подписывайте!
Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне, что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я обязуюсь погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я получу семьдесят пять рублей, через два дня – сто рублей, потом в субботу – еще сто, а остальные – четырнадцатого.
Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица после кабинета. Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и ломовой кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с недовольными из-за погоды лицами. Я несся домой, стараясь не видеть картин печальной прозы. Заветный договор хранился у моего сердца.
В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с револьвером).
Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал:
– Читайте!
Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению, рассердился на меня.
– Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая, подписываете? – спросил он меня.
– Вы в театральных делах ничего не понимаете, стало быть, и не говорите! – рассердился и я.
– Что такое – «обязуется, обязуется», а они обязуются хоть в чем-нибудь? – забурчал мой друг.
Я горячо стал рассказывать ему о том, что такое картинная галерея, какой душевный человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и генерале Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого передать не сумел.
– Это Нерон у них составляет договоры? – дико сострил мой друг.
– Да ну вас! – вскричал я и вырвал у него договор.
Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин.
Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое масло! Минуты счастья!
Московский климат известен своими капризами. Через два дня был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я спешил в Независимый. Со сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к Театру и увидел в средних дверях скромную афишу.
Я прочитал:
Репертуар, намеченный в текущем сезоне:
Эсхил – «АГАМЕМНОН»
Софокл – «ФИЛОКТЕТ»
Лопе де Вега – «СЕТИ ФЕНИЗЫ»
Шекспир – «КОРОЛЬ ЛИР»
Шиллер – «ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА»
Островский – «НЕ ОТ МИРА СЕГО»
Максудов – «ЧЕРНЫЙ СНЕГ».