Театральный роман
Шрифт:
Открывши рот, я стоял на тротуаре – и удивляюсь, почему у меня не вытащили бумажник в это время. Меня толкали, говорили что-то неприятное, а я все стоял, созерцая афишу. Затем я отошел в сторонку, намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих граждан.
Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее и не читал.
Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден сторицей за свое ожидание. В потоке шедших к театру я отчетливо разглядел крупную голову Егора Агапенова. Шел он
Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не знаю, как описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он первый задержался и прочел. Улыбка еще играла на его лице, еще слова какого-то анекдота договаривали его губы. Вот он дошел до «Сетей Фенизы». Вдруг Ликоспастов стал бледен и как-то сразу постарел. На лице его выразился неподдельный ужас.
Агапенов прочитал, сказал: «Гм...»
Толстый неизвестный заморгал глазами... «Он припоминает, где он слышал мою фамилию...»
Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его спутники... Агапенов сказал: «Афиш, афиш», – и стал чертить в воздухе четырехугольник. Кафр мотал головой, ничего не понимая.
Публика шла валом и то заслоняла, то открывала головы компании. Слова то долетали до меня, то тонули в уличном шуме.
Ликоспастов повернулся к Агапенову и сказал:
– Нет, вы видели, Егор Нилыч? Что ж это такое? – Он тоскливо огляделся. – Да они с ума сошли!..
Ветер сдул конец фразы.
Доносились клочья то агапеновского баса, то ликоспастовского тенора.
– ...Да откуда он взялся?.. Да я же его и открыл... Тот самый... Гу... гу... гу... Жуткий тип...
Я вышел из ниши и пошел прямо на читавших.
Ликоспастов первый увидел меня, и меня поразило то изменение, которое произошло в его глазах. Это были ликоспастовские глаза, но что-то в них появилось новое, отчужденное, легла какая-то пропасть между нами...
– Ну, брат, – вскричал Ликоспастов, – ну, брат! Благодарю, не ожидал! Эсхил, Софокл и ты! Как ты это проделал, не понимаю, но это гениально! Ну, теперь ты, конечно, приятелей узнавать не будешь! Где уж нам с Шекспирами водить дружбу!
– А ты бы перестал дурака валять! – сказал я робко.
– Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-Богу! Ну, я зла на тебя не питаю. Давай почеломкаемся, старик! – И я ощутил прикосновение щеки Ликоспастова, усеянной короткой проволокой.
– Познакомьтесь! – И я познакомился с толстым, не спускавшим с меня глаз. Тот сказал: «Крупп».
Познакомился я и с кафром, который произнес очень длинную фразу на ломаном английском языке. Так как этой фразы я не понял, то ничего кафру и не сказал.
– На Учебной сцене, конечно, играть будут? – допытывался Ликоспастов.
– Не знаю, – ответил я, – говорят, что на Главной.
Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее небо.
– Ну что ж, – сказал он хрипло, – давай Бог. Давай, давай. Может быть, тут тебя постигнет удача. Не вышло с романом,
Крупп глядел на меня и почему-то становился все задумчивее; причем я заметил, что он внимательнее всего изучает мои волосы и нос.
Надо было расставаться. Это было тягостно. Егор, пожимая мне руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я похолодел от страху и сказал, что не читал. Тут побледнел Егор.
– Где уж ему читать, – заговорил Ликоспастов, – у него времени нету современную литературу читать... Ну, шучу, шучу...
– Вы прочтите, – веско сказал Егор, – хорошая книжица получилась.
Я вошел в подъезд бельэтажа. Окно, выходящее на улицу, было открыто. Человек с зелеными петлицами протирал его тряпкой. Головы литераторов проплыли за мутным стеклом, донесся голос Ликоспастова:
– Бьешься... бьешься как рыба об лед... Обидно!
Афиша все перевернула у меня в голове, и я чувствовал только одно, что пьеса моя, по существу дела, чрезвычайно, между нами говоря, плоха и что что-то надо бы предпринять, но что – неизвестно.
...И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо мною предстал коренастый блондин с решительным лицом и встревоженными глазами. Блондин держал пухлый портфель.
– Товарищ Максудов? – спросил блондин.
– Да, я...
– Ищу вас по всему театру, – заговорил новый знакомый, – позвольте представиться – режиссер Фома Стриж. Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь и не беспокойтесь, пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?
– Да.
– Теперь вы наш, – решительно продолжал Стриж. Глаза его сверкали. – Вам бы вот что сделать, заключить бы с нами договор на всю вашу грядущую продукцию! На всю жизнь! Чтобы вся она шла к нам. Ежели желаете, мы это сейчас же сделаем. Плюнуть раз! – И Стриж плюнул в плевательницу. – Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в два месяца обломаем. Пятнадцатого декабря покажем генеральную. Шиллер нас не задержит. С Шиллером дело гладкое...
– Виноват, – сказал я робко, – а мне говорили, что Евлампия Петровна будет ставить...
Стриж изменился в лице.
– Какая такая Евлампия Петровна? – сурово спросил он меня. – Никаких Евлампий. – Голос его стал металлическим. – Евлампия не имеет сюда отношения, она с Ильчиным «На дворе во флигеле» будет ставить. У меня твердая договоренность с Иваном Васильевичем! А ежели кто подкоп поведет, то я в Индию напишу! Заказным, ежели уж на то пошло! – угрожающе закричал Фома Стриж, почему-то впадая в беспокойство. – Давайте сюда экземпляр, – скомандовал он мне, протягивая руку.
Я объяснил, что экземпляр еще не переписан.
– Об чем же они думали? – возмущенно оглядываясь, вскричал Стриж. – Вы у Поликсены Торопецкой в предбаннике были?
Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.
– Не были? Сегодня она выходная. Завтра же захватите экземпляр, идите к ней, моим именем действуйте! Смело!
Тут очень воспитанный, картавый изящный человек появился рядом и сказал вежливо, но настойчиво:
– В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начинаем.