'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
Шрифт:
"Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, - вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика".
Пушкин приводит много "тиранских указов" царя. Среди них есть и такой: "Под смертною казнью запрещено писать запершись. Недоносителю объявлена равная казнь". Вот вам и просвещенный государь, запрещающий под страхом
Обычно считается, что Пушкин "воспел" Петра, романтизировал и возвеличил его образ, что он был страстным почитателем императора и преклонялся перед ним. Да, но Пушкин был, пожалуй, и первым резким обличителем тирании Петра, его жестокости и самодурства.
Поэт-историк отлично понимал, что объективная характеристика Петра цензурой не будет пропущена. За неделю до смерти в беседе с П. А. Плетневым он сказал, что "Историю Петра" "пока невозможно писать, то есть ее не позволят печатать". И все-таки он продолжал упорно работать над своим гигантским трудом, ни на йоту не отступая от истины.
Никто из царей русских не сделал столько для просвещения России, для освобождения ее от варварства, для приобщения к европейской культуре, к ходу научно-технического и экономического прогресса, как Петр I.
Но никто так ярко и полно не выразил своей жизнью, деяниями идею абсолютизма, неограниченной, сильной власти самодержца, олицетворяющего собой все государство и попирающего все и всяческие свободы.
Это Пушкин понял еще в 1822 году, когда писал о Петре: "История представляет около его всеобщее рабство... все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Все дрожало, все безмолвно повиновалось".
Гегель, как известно, считал, что прогресс человеческой истории есть прогресс в сознании свободы, что цивилизация проходит в своем развитии ряд этапов: от общества, где лишь один человек свободен, к обществу, где некоторые свободны, и, наконец, к обществу, где все свободны. История Англии, Франции да и Германии в XVIII - начале XIX веков как будто доказывала эту мысль философа. История России казалась вопиющим исключением: Карамзин вольно или невольно показал своим трудом, что в то время как история других народов - повесть их освобождения, русская история - развитие крепостного состояния и самодержавия.
Именно Петр I "придал мощно бег державный рулю родного корабля" возвел идею сильной государственности и абсолютной власти в высшую степень исторической добродетели, перед которой личные человеческие судьбы ничто. Они лишь строительный материал для гигантской машины управления империей.
"Деспотизм, - замечает Пушкин, - окружает себя преданными наемниками, и этим подавляется всякая оппозиция и независимость". При таком неограниченном самодержавии, размышлял Пушкин, при таком могуществе, сосредоточенном в руках одного человека, Петру I нечего было страшиться "народной свободы, неминуемого следствия просвещения".
И вновь, сравнивая двух великих "владык полумира", Пушкин замечает, что Петр I "презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон".
Словно комментируя эту мысль Пушкина, Герцен писал: "Петр I - самый полный тип эпохи или призванный к жизни гений-палач, для которого государство
Слова эти можно было бы поставить эпиграфом к "Медному всаднику", да и не исключено, что именно этой пушкинской поэмой они и были навеяны Герцену.
Наверно, ни одно пушкинское произведение не вызвало столько разнотолков с момента своего появления, как "Медный всадник". Эту поэму принимали люди противоположных политических взглядов и убеждений.
В ней видели апофеоз сильной государственной власти, имеющей право пренебрегать судьбами отдельной личности ради общего блага, ради высшей справедливости. И наоборот - видели весь смысл поэмы в безумном протесте "бедного Евгения" против истукана на бронзовом коне, олицетворяющего самоуверенный и сильный деспотизм.
С одной стороны - гимн "тоталитаризму", с другой - гуманизму, гимн "маленькому человеку", восставшему против всего дела Петра. Можно было при желании усмотреть в угрозе Евгения бронзовому Петру на Сенатской площади "Ужо тебе!" - завуалированный намек на восстание "безумцев" 14 декабря. В "бедном Евгении" можно было увидеть и прототип Чаадаева, и поэта Адама Мицкевича, подавленного неудачей польского восстания 1831 года, и, наконец, самого Пушкина, которого ведь действительно преследовал с "тяжелым топотом" истукан самодержавия, "куда бы он стопы ни обращал".
Все это в поэме как будто есть. И есть многое другое, что не укладывается ни в какие логические схемы. В том-то и сила и преимущество образного мышления перед понятийным, что оно неизмеримо богаче, объемнее, живее, что оно неисчерпаемо для работы фантазии и мысли.
Что оно призвано не давать готовые, однозначные ответы, а будить воображение читателя.
В поэме этой историческое яснозрение Пушкина проявилось во всем спектре красок, исключающем какую-либо одномерность и односторонность. И потому в центральном поединке двух персонажей, один из которых (Медный Всадник) символизирует деятельную деспотию, "необъятную силу правительства", а другой (Евгений) - обычного человека, собственно нет побежденного и победителя. Евгений, едва бросив свой вызов кумиру, в ужасе от собственной дерзости бежал прочь. Сломленный, раздавленный, жалко кончил он свои дни. А что же горделивый Всадник, "державец полумира"? С молчаливым презрением, высокомерно проигнорировал он слабый вопль протеста своей жертвы? Если бы Пушкин изобразил дело так, не было бы и великой поэмы. Все напряжение ее, вся кульминация - в жуткой, мистической, ирреальной картине, которая последовала за вызовом Евгения:
"Добро, строитель чудотворный!
Шепнул он, злобно задрожав,
Ужо тебе!.." И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя.
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось...
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой
Как будто грома грохотанье
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный