'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
Шрифт:
Он сам понимает, что хорошо ли, плохо ли, но лишь играл "главную роль" в стихии мятежа и был обречен, как только эта стихия пошла на убыль. Те же самые старшины, которые сделали из него "вожатого", выдали его правительству связанным.
И все-таки не был он просто "чучелом" в руках этих старшин. Пушкин показывает, с какой энергией, мужеством, настойчивостью, даже талантом выполняет "Емелька" выпавшую на его долю роль, как много он делает для успеха восстания. Да, он вызван на историческую арену силою обстоятельств, но и творит эти обстоятельства в полную меру
Он, властвуя над ними, все же в конечном счете всегда оказывается во власти их. Такова угаданная Пушкиным, как историком и как писателем, диалектика исторического процесса и исторической личности, этот процесс выражающей.
Власть, размышлял Пушкин, имеет свои законы и формирует по-своему человека, ею обладающего. Доказательством тому была не только история Пугачева или история Петра I, но и, увы, современная ему российская действительность.
В июле 1834 года, как раз тогда, когда поэт работал над "Капитанской дочкой", он в письме к жене роняет такую фразу: "На того я перестал сердиться, потому что, toute reflexion faite (в сущности говоря), не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к ..., и вонь его тебе не будет противна... Ух, кабы мне удрать на чистый воздух".
"Тот" - это император Николай I. Пушкин готов был великодушно оправдать императорское "свинство" полицейской слежки за его интимной перепиской с женой. Но это уж всецело от великодушия и всепрощенчества.
Ибо никакой "исторической необходимостью" этой нравственной низости объяснить, конечно, было нельзя.
Очень тонко подметила Марина Цветаева: Пушкин "всем отвращением от Николая I был отброшен к Пугачеву"32, "к злодею поневоле", от человека, который привносит собственную низость и безнравственность в поступки государственные, к человеку, который, "несмотря на свинские обстоятельства", способен на сердечную чистоту и великодушие.
И опять же права Марина Цветаева, что Пушкин в "Капитанской дочке" нередко себя самого ненароком подставляет на место Гринева. И конечно же, есть "жутко автобиографический элемент"32 в диалоге Пугачева с Гриневым:
"Пугачев - Гриневу:
– А коли отпущу, так обещаешься ли ты по крайней мере против меня не служить?
– Как могу тебе в этом обещаться?
Николай I - Пушкину:
– Где бы ты был 14-го декабря, если 6 был в городе?
– На Сенатской площади, Ваше величество!"32.
Гринев не обещал "самозванцу" не служить против него, и "темный мужик" оценил это как акт настоящего мужества и отблагодарил за это.
Пушкин "законному" властителю империи в конце концов такое обещание дал, но тот до самого конца терзал поэта, требуя благодарности и покорности за то, что "отпустил".
Причудливо переплетаются в сознании поэта история и современность, судьбы России и судьбы отдельных русских людей, либо кружащихся в потоке истории, либо стремящихся его обогнать, либо пытающихся плыть против течения, либо, наконец, направляющих его в новую стремнину. Последнее как раз - великое дело великого Петра.
Как и в Пугачеве, в Петре Пушкина привораживала мятежная натура, личность,
Петр I - революционер. Но и тиран, деспот, самодержец. Властелин "полумира", создатель великой империи, но и ее душитель. Человек, разрушающий властью своей все старое, одряхлевшее в обществе и прокладывающий ему новые пути. И Пушкин, прекрасно постигая всю многомерность и противоречивость этой исторической фигуры, восхищаясь ею и ужасаясь одновременно, находит предельно лаконичные и емкие слова для ее характеристики:
"Средства, которыми совершают переворот, не те, которыми его укрепляют. Петр I - одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощенная революция)".
Робеспьер и Наполеон, объединенные в Петре I! Тут целая концепция революций в различных условиях России и Франции. И концепция необычайно смелая, оригинальная, глубокая. Робеспьер - вождь мятежной Франции, олицетворяющий революцию как отрицание, как решительное устранение пут феодализма, как полное и последовательное уничтожение всего, что поддерживает старое общество.
Но революция не может остановиться на одном отрицании, на одном резком прорыве вперед. Наступает момент отрезвления, когда необходимо заняться будничной работой строительства нового общества, укрепления тех завоеванных результатов революции, которые исторически оправданы, и отказа от тех, которые эту историческую необходимость предваряют.
И для этого, как правило, необходимы уже новые люди, иные характеры, иные натуры. И так на смену Робеспьеру - сокрушителю монархии приходит Наполеон - созидатель великой империи. Робеспьер - это революция, чем она хочет стать. Наполеон - это революция, чем она стала, во что вылилась и воплотилась, переродясь. И в этом смысле, по Пушкину, Наполеон "воплощение революции".
Так было во Франции конца XVIII века.
Россия же начала этого века совместила обе фигуры в одном лице!
Обе задачи - и отрицающая, разрушительная, и утвердительная, закрепляющая завоевания нового, - решены здесь "сверху" волею и гением самодержца. Тут был пример человека, который мог, казалось, предугадать поворот в течении истории и повернуть Россию в ее новое русло, мог, выходит, стать "властелином судьбы" - не только своей собственной, но всей России.
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Петр поднял Россию на дыбы, но и на дыбу. Как и Пугачев, Петр I у Пушкина последних лет угадан как бы в двойном освещении; уже в "Полтаве": "лик его ужасен... он прекрасен". Лик и личность. Личность исполинская, творящая историю, и человек во власти обстоятельств. Самодержец и самодур. Человек власти, этой властью развращенный, употребляющий ее на великое и низкое. Великий человек, унижающий достоинство других людей. Такое примерно впечатление Пушкин вынес о Петре и резюмировал сам его следующим образом: