Течения
Шрифт:
Вдруг я увидела красивое изогнутое перо. Оно едва касалось воды и скользило так стремительно, что напоминало санки, которые несутся по подмерзшей декабрьской грязи. Перо открыло мне секрет реки, что она только притворяется тихой, а сама несется, торопится и все еще бежит прочь от гор. Я достала телефон и попыталась сфотографировать перо, но оно было уже далековато, к тому же плыло слишком быстро, и моя камера ничего не схватила.
В то утро я стояла на пороге кухни тихо, чтобы Вера меня не заметила. Она скользила по тяжелой дубовой
Верины идеи, мечты, размышления, увлечения постоянно сменяли друг друга. Я никак не могла угнаться за Вериным полетом, не могла уцепиться даже за ее хвост. В начале сентября Вера пошла на йогу и к концу месяца стала буддисткой. Параллельно увлеклась французской новой волной — но уже, кажется, забросила. Каждый день она узнавала что-нибудь новое, а я даже не могла придумать, что бы такое узнать.
Над льняным швом гуляла острая лопатка с маленькой родинкой. Вера порхала вдоль нуворишской столешницы, совсем не идущей ей, бросала в блендер авокадо, нажимала кнопки на вафельнице и подпрыгивала к турке, чтобы проверить, появилась ли у кофе шапка.
Венские вафли, гуакамоле и кофе в турке — это все, что она умела готовить. Но каждое из этих названий, когда их произносила Вера, вылетало песенкой, искрилось экзотикой. Когда я говорила то же самое, слова комкались во рту и выпадали пожеванной бумажкой.
Я подошла сзади и обняла ее. Вера вздрогнула и положила свои руки на мои. Она была прохладной и хрупкой, как стебель сельдерея, а я почувствовала себя большой и теплой. Я посмотрела в ее родинку на спине, и моя надгубная родинка запульсировала. Вера взяла мою ладонь в свою и поцеловала.
Впервые я заночевала здесь на прошлых выходных. Вера написала, что сильно заболела, и через два часа я уже была у нее. Могла бы приехать быстрее, но перепутала выходы из метро. По пути я купила сырую куриную тушку с худыми ногами и голубой кожей, она была по акции. Вера встретила меня в одеяле, бледная и мокрая — сама как размороженная курица. Я попросила ее показать, где кухня, и тогда Вера махнула рукой в сторону одной из дверей, а сама вошла в соседнюю. В тот раз я не заметила, сколько там комнат, было не до того.
Когда я оказалась на кухне со своим тощим пакетом, в животе закрутилось волнение. Как будто кишечник ожил и начал душить другие органы. Такое было в начальной школе, когда меня, как самую умную, водили на городские конкурсы чтецов, хотя надо было взять кого-нибудь артистичного. Я такой не была, чувствовала себя неуверенно и глупо, поэтому сильно волновалась перед выходом на сцену. Читала как попало и толком не видела зал из-за пятен в глазах. В пятом классе я научилась отказывать учителям и больше на такие конкурсы не ходила.
Кухня Веры выглядела как большое испытание, даже хуже сцены в Доме культуры. Столько шкафов и прибамбасов. Только бы не поцарапать
Вера закашлялась в соседней комнате, и я выпрыгнула из ступора. Стала аккуратно, тихо-тихо приоткрывать нижние шкафы, все по очереди, и в итоге нашла большую кастрюлю. Поставила курицу под кран, ее худосочные крылья задергались от водяной струи, потом перенесла емкость на плиту. В холодильнике отыскала яйца и сварила три штуки. Как только над куриной тушкой сбилась пена, я сняла ее, уменьшила огонь и наконец пошла в туалет.
Вышагнув из кухни, я впервые посмотрела в квартирную бездну. Снова заволновалась, вдруг зайду не туда. Я помнила, за какой дверью спала Вера, и приоткрыла соседнюю — мне повезло, за ней находилась большая ванная. Все зеркало было забрызгано белыми каплями, но унитаз выглядел чистым. Прямо на полу валялась горка пушистой ткани, наверное халат, а зубная паста и щетка лежали прямо на раковине, хотя тут же стоял пустой стаканчик. Я поставила их на место, протерла зеркало туалетной бумагой, повесила на крючок халат. Потом только сделала то, за чем пришла.
Я рассматривала Верины баночки, пока мыла руки, одна из них — маленькая — была подписана как «скраб для губ». Я пошлепала губами и почувствовала, что они колючие. Тогда я открыла баночку, подцепила ногтем совсем чуть-чуть массы — она была похожа на крупный розовый сахар, — положила ее на мясистую нижнюю губу и растерла о верхнюю. Скраб пах арбузом и мятой, тонкая кожа под ним потеплела и стала нежной. Я смыла сахарную массу, поставила баночку точно так же, как она стояла раньше, и решила, что с первой зарплаты куплю себе такую же.
Бульон получился сероватым, но пах нормально, курицей. Я налила его в глубокую тарелку, туда же положила половинку яйца — она закачалась и не утонула. Зелени в холодильнике не оказалось. Когда я зашла к Вере с бульоном, ложкой и полотенцем, она ворочалась. Спишь, спросила я. Не знаю, сказала Вера. Она приподнялась, включила ночник с рыжим светом, посмотрела на тарелку и замерла. Через несколько секунд Вера спросила, что это, и я сказала: бульон. Вера выпила горячую, мутную жидкость через край тарелки, потом пальцами взяла половинку яйца, положила ее в рот и сжевала. После этого она упала обратно в подушки, накрылась одеялом и уснула.
Я смотрела на нее, тонкую и почти невидимую в этих перинах, а потом подумала: вот бы Вера предложила денег за курицу. Я просунула губы между зубами и сжала челюсть — боль проткнула кожу и достала до родинки. Как не стыдно, Настя, как не стыдно тебе. Все лицо стало жечь, будто я расцарапала его о ежевичный куст, я встала с Вериной мягкой, белой кровати, посмотрела на нее, такую слабую и хорошую, и вышла за дверь. Переоделась в пижаму, которую взяла с собой, и легла спать на кухонном диване. Накрыться пришлось халатом из ванной.