Течет река Эльба

Киреев Алексей Филиппович

— Вот я и прискакала, — сказала она, передавая ему плащ и зонтик, а сама ловко открыла сумочку, вытащила расческу и зеркальце, поправила прическу. — Ну как, не страшна с дороги-то?

— Ты неисправима, Бригитта! — Прохор взял ее под руку, и они пошли по старому Дрездену.

Эта часть города лежала в развалинах. В самом конце войны американцы совершили несколько авиационных налетов на Дрезден и превратили его, особенно старую часть, в руины. Еще тогда все понимали, что для таких бомбежек не было никакой необходимости — гитлеровская Германия доживала

последние дни.

— Жутко, — сказала Бригитта, показывая на развалины. По ее телу пробежал озноб. — Наш город полумертв, а тут еще страшнее. — Лицо Бригитты потемнело. — Неужели это может когда-нибудь повториться?

Подавленные, они шли молча, миновали мост, свернули налево.

— А вот художественная галерея, — сказал Прохор и крепко сжал Бригитте локоть. — Заглянем?

— Конечно, Прохор, побывать в Дрездене и не посмотреть картины...

Они ходили по залам, но у картин подолгу не задерживались. Полотен знаменитых художников тут еще не было, а новые работы не вызывали особого интереса. Для Прохора они были непривычны — на картинах сталевары выглядели какими-то безжизненными манекенами, а крестьянки — с грубыми лицами, мускулистыми, крупными руками и толстыми до уродства ногами — просто раздражали.

— У нас так не рисуют, — сказал Прохор, кивнув на женщину-трактористку. — Наши художники и в труде видят романтику, потому и облагораживают женщину. Она всегда, при всех условиях остается женщиной.

Бригитта не возражала. Она лишь с усмешкой ответила:

— Новое веяние в искусстве. Оно, по-видимому, до вас еще не дошло.

— Что ты имеешь в виду? — Прохор насторожился.

— Я имею в виду не лично тебя, а ваших художников. Это направление как зараза. Вчера было в Западной Германии, нынче у нас, завтра перекинется к вам.

— К нам? Вряд ли, у нас к таким картинам выработан иммунитет. — Новиков потянул Бригитту к выходу. — Достаточно, нагляделся.

— Я тоже сыта по горло. Пойдем лучше в зоопарк. — Бригитта рассмеялась.

Вышли на улицу. Погода стояла солнечная, ласковая. Не хотелось садиться в трамвай, чтобы доехать до зоопарка, а пешком идти далеко. Решили, как говорят немцы, хальб унд хальб — половина на половину: часть пути преодолеть пешком, а часть — на трамвае.

Шли по узкой улочке, где, казалось, не могут разъехаться даже повозки. Тротуары и дорога вымощены бутовым камнем, в окнах домиков отражались ноги Прохора и Бригитты — так низко эти окна находились.

— Типичный старинный уголок, — заметила Бригитта. — Мне нравится.

— На нашу Рязань похоже, — ответил Прохор. — Только у нас домики деревянные, с резными наличниками, а во дворах садики. Тихо.

— Я люблю тишину, — сказала Бригитта.

— А я не всегда.

— Но ты же летчик. Неужели не устаешь от адского грохота?

— Бывает.

— Долго ты еще будешь здесь?

— Нет, скоро вернусь.

— Без тебя скучно.

Прохор улыбнулся.

Бригитта сказала:

— Тебе привет передали Катрин и Герда. Пауль Роте тоже просил кланяться.

—

Спасибо. — Прохор оживился. — Как они?

— На план жмут. Середина месяца. Катрин, говорит, в какого-то Сашку Кроткова влюбилась...

— В Кроткова?

— Да.

— Так я ж его знаю, баламута. Кругленький, толстенький, с трубочкой Мефистофеля?

— С трубочкой, говорит.

— Ты не видела?

— Нет, Катрин рассказывала.

— Интересный человек, Сашка. Забавный.

— Она всего один раз его видела. С первого взгляда покорил. Вот бывает же так.

— Сашка — человек с чудинкой.

— Что такое чудинка?

— Ну, смешной он какой-то.

— Катрин сказала, нет здесь Сашки. Домой уехал.

— Уехал, уехал, она правду сказала. Он хотел уехать, потому-то разные штучки и выкидывал. Хороший он фотокорреспондент. Его из газеты не отпускали. Тогда купил Кротков скрипку, говорит, в детстве на ней учился играть. Но, конечно, позабыл все — ученье не впрок пошло. Купил и давай разучивать мелодии Шопена. Учил все это втайне у себя в лаборатории.

— Так что же здесь плохого? — не поняла Бригитта. — Музыка делает человека чище, прекраснее.

— Слушай дальше, — сказал Прохор. — Домик, в котором жил Кротков, был рядом с домом его редактора. Сашка жил на втором этаже, комната с балкончиком. Ну вот. Выйдет, бывало, Кротков на балкончик этак часиков в двенадцать, а то и в час ночи, настроит свою скрипку и давай наигрывать траурные шопеновские мелодии. Надрывно рыдает скрипка в ночной тиши, за душу хватает. Просыпаются люди от этого плача, прислушиваются: не случилось ли что? Потом разберутся, в чем дело, крикнут Сашке: прекрати, мол, чудачить.

— Оригинал! — сказала Бригитта.

— Больше всего, конечно, редактору доставалось от Сашки-скрипача. Окна-то напротив. Заведет Кротков мелодию — волосы дыбом встают.

— Для чего же он так? — удивилась Бригитта.

— Домой хотелось уехать Сашке. Циркач же он. Артист!

— Где же Сашка сейчас?

— В Калинине. Есть город такой у нас на Волге. Сашка там родился, вырос, его тянуло туда. Говорят, в редакции газеты фотокорреспондентом работает, а может, и циркачом.

— Надо сказать Катрин, письмо пошлет.

— Нужно ли? Пусть не тревожат друг другу сердце.

Прохор предложил Бригитте сесть в трамвай. Остаток пути они молча разглядывали город из окна вагона...

В зоопарке народу было много. Люди толпились возле обезьянника, в котором в клетках были различные породы обезьян: от смешных, корчащих рожицы мартышек до степенных, почти в человеческий рост, горилл. Особенно забавны оказались мартышки, они сидели на ветвях деревьев, вскакивали на трапеции, раскачивались на них и ловко выделывали самые неожиданные, головокружительные упражнения. Одна мартышка нашла невесть где кусочек зеркала и так забавлялась им, что, кажется, позабыла обо всем на свете. Служительница хотела отобрать зеркальце, но мартышка так свирепо взглянула на нее, что пришлось выйти из клетки.