Теккерей в воспоминаниях современников
Шрифт:
В этих двух новых и притягательных характерах есть что-то толкающее обсуждать их. Тут невозможно обойтись полдесятком нравоучительных банальностей и избитых сентиментальных фраз. Даже самым глупым они дают пищу для мысли, а самых сдержанных побуждают говорить. Самые снисходительные невольно ищут сравнений с живыми людьми, чего обычно старательно избегают, самые же остроумные запутываются в парадоксах, которые не в силах отстоять. Кроме того Бекки и Джейн отлично сочетаются и в том общем, что между ними есть, и в своей противоположности друг другу. Обе были гувернатками и обе поднялись в свете на одну и ту же ступень - одна выйдя замуж за своего, по выражению Джейн Эйр, "хозяина", а другая - за сына своего хозяина. Обе вступили в жизнь с более чем скромным капиталом красоты - к Джейн Эйр это слово вообще мало подходит, - ибо нынешние романисты склонны не поощрять наглые претензии одной лишь красоты, а наоборот, стремятся доказать всем, кого это может касаться, как мало ее требуется разумной женщине, чтобы стать кем-то. Обе равно обладают магической способностью узнавать тайны чужих сердец и скрывать собственные, и обеим свойственна физиогномическая особенность, которая толкуется по-разному, а именно - зеленые глаза. В остальном же, однако, между натурами, манерами или судьбой этих двух героинь ни малейшего сходства нет. Они думают и действуют, руководствуясь диаметрально противоположными принципами - во всяком случае, так нас пытается убедить автор "Джейн Эйр" - и, доведись им познакомиться (что нам бы доставило величайшее удовольствие), обе прониклись бы друг к другу одинаковым презрением
Первой мы должны обсудить "Ярмарку тщеславия" - роман этот, хотя от пера его автора мы вполне имели право ожидать многого, все-таки захватил нас врасплох. Нам было отлично известно, что мистер Теккерей уже давно облекся в костюм шута, чтобы как можно полнее использовать сопутствующую ему привилегию говорить правду; мы следили за его успехами от номера к номеру "Фрэзерс мэгезин" и на становившихся все лучше и лучше страницах "Панча" это чудо нашего времени бесконечно ему обязано!
– и тем не менее мы оказались совершенно не готовы к меткости наблюдений, глубокой мудрости, безупречному искусству, которые он вплел в легкую ткань и прихотливые узоры "Ярмарки тщеславия". Надо полагать, что теперь уже все успели ее прочесть, но и для тех, кто не успел, излагать сюжет нет надобности. Ведь это не роман в общепринятом значении слова с интригой, преднамеренно построенной так, чтобы подводить к той или иной сцене и раскрывать тот или иной характер, но просто повествование о будничных горестях, радостях, карах и наградах, которые выпадают на долю различных классов рода людского с той же закономерностью, с какой искры летят вверх. Это всего лишь те ставки в игре жизни, какие каждый игрок рано или поздно, но сделает, сколько бы возможностей ему ни выпадало и как бы он ни тасовал колоду обстоятельств. Это всего лишь бойкая и запутанная драма, которую может наблюдать кто угодно и когда угодно, при условии, что он не поглощен всецело мелкими подробностями собственной крохотной рольки, придавая им несуществующую важность, а с тихим любопытством смотрит на подмостки, где актерами и актрисами выступают его ближние. Причем драма эта нигде не усиливается тем общепринятым подкрашиванием, которое, как философски утверждает мадам де Сталь, необходимо литературе, чтобы возместить ее уклонение от правды. И мистер Теккерей не только не осуществляет это право романиста, но даже почти не черпает из кладезя замечательных и совершенно подлинных событий. Правда, в книгу введена битва при Ватерлоо, но сюжетно она приносит одну смерть и одно банкротство, которые могли бы с тем же успехом случиться по сотне разных других причин. А в остальном повествование за малым исключением не выходит за границы той обыденности, которая одним людям дает побуждения для поступков, а другим - предлог погрузиться в дремоту, - это уже в зависимости от их склонностей.
Вот такая подлинность и чарует, и удручает. При всей скромности ее материала это одна из самых смешных, и в то же время одна из самых горьких книг, какие нам доводилось читать за долгие и долгие годы. И мы почти тоскуем по капельке преувеличений и неправдоподобности, которые избавили бы нас от ощущения тягостной правдивости, сжимающей наши сердца сочувствием не Эмилиям и Джорджам, действующим в книге, но к родственным им натурам, к бедным людям вокруг нас. В одном смысле такая правдивость оборачивается недостатком. За редким исключением эти будничные персонажи слишком уж похожи на нас самих и на наших ближних, а потому никакой неопровержимой морали вывести невозможно. Мы утрачиваем четкость зрения. Оправдания дурного и разочарование в хорошем мешают нам выносить окончательные суждения: ведь то, на что суждения должны были бы опираться, слишком уж близко к повседневному нашему опыту, который требует, чтобы единственной основой наших мнений были милосердие и терпимость. Лишь в вымышленных характерах, ярко подкрашенных ради точной цели, или в злодеях, рассматриваемых с большого расстояния, ничто не затеняет нравоучительности, не сбивает ее с истинного пути. А стоит попристальнее взглянуть на человека, рассмотреть его жизнь и судьбу с близкого расстояния, и наш умственный взор утрачивает способность различать эту мораль, так как ее заслоняют тысячи не замечаемых прежде смягчающих обстоятельств и свидетельств. И ведь все персонажи "Ярмарки тщеславия" - это же наши собственные любимые друзья и добрые знакомые, только под вымышленными именами. И видим мы их в таком сбивающем с толку свете дурного в хорошем и хорошего в дурном, среди их грехов и прегрешений против них, среди не стоящих хвалы добродетелей и почти извинимых пороков, что не чувствуем себя вправе морализировать по их поводу, и уж тем более судить их, и лишь печально восклицаем вместе с древним пророком: "Увы брату моему!" Каждый актер на многолюдной сцене "Ярмарки тщеславия" являет собой тот или иной тип прихотливого смешения человеческих свойств, который невозможно ни целиком оправдать, ни безоговорочно осудить. Исступленная преданность любящего сердца ложному кумиру, которую мы не можем уважать; слабый тщеславный человек, не дурной и не хороший, заслуживающий в наших глазах больше презрения, чем законченный негодяй; неизгладимые следствия никуда не годного воспитания и стойкие благородные инстинкты, ведущие борьбу в душе легкомысленного повесы; эгоизм и самодурство, как неизбежный жребий тех, кто обладает большим богатством и пресмыкающейся родней; тщеславие и страх перед мнением света, которые вкупе с благочестивыми принципами удерживают человека в пределах респектабельности... Все эти неисчислимые комбинации всевозможных человеческих форм и расцветок лишь весьма слабо искупаются стойкими добродетелями неуклюжего мужчины и добрым сердцем вульгарной женщины, так что мы уже готовы упрекнуть мистера Теккерея за недооценку нашей натуры, совсем забыв, что мадам де Сталь совершенно права и без некоторой толики румян никакое человеческое лицо не выдержит света литературной рампы.
Но если эти актеры вызывают у нас боль, нам, раз уж мы говорим откровенно, ничуть не стыдно признаться, что главная актриса никаких нежных струн в нас не задевает. Ведь в "Ярмарке тщеславия", как и в источнике ее названия - беньяновском "Пути паломника", разумеется, есть свой главный паломник, а вернее паломница, которая, к сожалению, пошла не в ту сторону. Но "к сожалению" мы говорим просто из вежливости, ибо на самом деле нам это сугубо безразлично. Нет, Бекки, наши сердца не сострадают тебе и не вопиют против тебя. Ты поразительно умна, и остроумна, и талантлива, и находчива, а мастерские художников в Сохо - отнюдь не лучшие детские с точки зрения нравственного воспитания; и ты вышла замуж еще в нежные годы за шалопая и игрока, и с тех пор должна была жить, полагаясь только на свою хитрость и изворотливость, что не слишком способствует нравственному развитию. Все это так, и можно многое сказать и "за" и "против", тем не менее ты - не одна из нас и потому не можешь вызывать в нас ни сострадания, ни осуждения. Те, кто позволяет, чтобы их чувства возмущались таким характером и такими поступками, как твои, весьма несправедливы и к тебе, и к самим себе. Никакой автор не сумел бы открыто ввести сатанинское отродье в лучшее лондонское общество, и уж во всяком случае не достиг бы таким способом моральной цели, которую себе ставил, но, честно говоря, Бекки в своей человечности, как никто, удовлетворяет наш высочайший идеал женской порочности, при этом очень мало задевая наши чувства и понятия о приличиях. Да, без сомнения, весьма ужасно, что Бекки не любила ни мужа, который ее любил, ни своего ребенка - и вообще никого, кроме себя самой, но будем искренни - негодовать на нее мы не в состоянии: как она могла любить, если у нее не было сердца? Да, весьма возмутительно, что она устраивала всякие грязные делишки, манипулировала своими ближними для своей выгоды и, не задумываясь, готова была растоптать всех, кто оказывался у нее на дороге. Но чего можно от нее требовать, если она была лишена совести? Бедная маленькая женщина
Нет, отдадим Бекки должное. Как нам всем известно, в этом нашем мире есть достаточно соблазнов, чтобы прельстить святого, а уж тем более бедную маленькую дьяволицу, вроде нее. Она была лишена тех добрых чувств, которые делают нас столь снисходительными. Она видела вокруг себя трусливых поклонников порока и добродетельных простаков, и они вызывали у нее равное раздражение, потому что трусость и простоватость ей были одинаково чужды. Она видела женщин, которые любили своих мужей и все же ели их поедом, обожали своих детей и тем самым губили их, - и презирала этих женщин за столь вопиющую непоследовательность. Порок и добродетель, если только их не подкрепляла сила, в ее глазах не стоили ничего. Слабость характера, благословенный залог нашей человечности, она считала презренным знаком нашего несовершенства. Как знать, не повторяла ли она мысленно слова своего господина: "Падший Херувим! Быть слабым - значит быть презренным!", и недоумевала, отчего мы такие глупцы - сначала грешим, а потом сожалеем об этом. Пусть Бекки видела все в неверном свете, но она поступала в полном соответствии с тем, что видела. Ее доброта исчерпывается легким характером, а ее принципы - практичнейшим здравым смыслом, и мы должны быть благодарны последовательности, с какой она показывает нам, чего они стоят.
Другое дело - притворяться, будто подобные натуры в действительности существовать не могут, пусть лояльность по отношению к прекрасному полу и требует такого утверждения. История и не занесенные ни в какие анналы страдания обыкновенных людей показывают нам, что под будничной личиной как мужчины, так и женщины, могут таиться чернейшие бездны порока, наводящие на мысль, уж не служит ли наша земля сиротским приютом для Сил Тьмы, и не посылают ли они к нам своих отродий, заранее снабдив их обратными билетами? Мы не станем взвешивать, насколько законны попытки рисовать в романах таких посланцев, а с полным удовлетворением скажем только, что авторские предпосылки, если их принять, воплощены в образе героини "Ярмарки тщеславия" с неподражаемым искусством и восхитительной последовательностью. Как бы то ни было, а стыдиться малютки Бекки не должны ни адские пределы, ни любезные читательницы - ее практический женский ум во всяком случае бесподобен.
Огромное обаяние и утешительность Бекки заключается в том, что мы можем изучать ее без малейших угрызений. Скорбной нашу юдоль делает не зло, которое мы наблюдаем, но нераздельное сплетение добра и зла. Тех, кто наделен не только глазами, но и сердцем, особенно удручают вечные напоминания о том, что
"В подлунном гнусном мире этом
И благородство служит гнусным целям".
Но Бекки избавляет их от подобных страданий - во всяком случае в связи с собственной ее персоной. Какой смысл расточать жалость на ту, у кого не хватает сердца на сочувствие даже самой себе? Бекки безмятежно счастлива как все те, кто преуспевает на избранном поприще. Вся ее жизнь - одно применение победоносной силы. Стыд никогда ее не мучает, ибо "то совесть всех нас превращает в трусов" - а совести у нее нет вовсе. Она воплощает тот идеал земного благополучия, определить который выпало французу: благословенное сочетание le bon estomac et le mauvais coeur {Хороший желудок и дурное сердце (фр.).}. Ведь ко всем своим превосходным качествам Бекки добавляет еще и отличное пищеварение.
В целом, мы не без страха сознаемся, что получаем немалое удовольствие, наблюдая путь этого блуждающего огонька, который увлекает за собой по смрадной грязи безвольные, тщеславные, эгоистичные натуры и умеет играть любую роль от скромной лучинки до ослепительной звезды, как того требуют обстоятельства. Какая дьявольская умница! Какой восхитительный такт! Какое неизменно веселое добродушие! Какое великолепное самообладание! Бекки никогда не обманывает наших ожиданий, никогда не заставляет нас трепетать. Мы знаем, что она всегда найдет выход, наилучшим образом отвечающий ее цели, а нередко и двум-трем с оглядкой на будущее. И с каким уважением относится она к тем правилам порядочности, которыми более добродетельные, но и куда более глупые представители рода человеческого столь часто пренебрегают! Как тонко она подмечает всякую фальшь и подлость! Как безошибочно определяет истинное и благородное! В этом она достойная ученица своего учителя, ибо не хуже него знает, в чем воплощена подлинная божественность, и склоняется перед ней. Она почитает Доббина, несмотря на его большие неловкие ноги, и испытывает к своему мужу куда больше уважения, чем прежде (если вообще не в первый раз!), когда он отнимает у нее не только драгоценности, но и доброе имя, честь и обеспеченность.
И не так уж мы уверены, что имеем право называть ее сердце "дурным". Бекки никому не вредит из мстительных чувств и никогда не творит зла удовольствия ради. Источник этот не столько ядовит, сколько скуден живительной влагой. Она даже способна на великодушие, когда ей это ничего не стоит. Как доказывается откровенной отповедью, которой она ради Доббина сражает дурочку Эмилию, побуждая нас отпустить ей многие ее грехи. Правда, ей хотелось отделаться от Эмилии, но не станем придираться! Бекки была женщина бережливая и предпочитала сражать одним выстрелом двух зайцев. И она на свой лад даже честна. Роль жены она первое время играет не только не хуже, но много лучше большинства. А вот как мать она проваливается с самого начала. Она знала, что материнская любовь не по ее части, что отличная лобная структура тут ей не в помощь, - и оказалась способной лишь на вялую подделку, которая никого обмануть не могла. Она чувствовала, что уж этот чек сразу будет признан фальшивым, и совесть... мы хотели сказать, здравый смысл помешал ей предъявить его к оплате.
Короче говоря, путь Бекки вызывает у нас боль, только пока он сплетен с путем того, кто в отличие от нее куда более подлинное дитя нашей юдоли. Тех, кто запутался в ее сетях из тщеславия или по низости духа жалеть невозможно - так им и надо! Однако мы не можем простить ей обладания истинной святыней, имя которой любовь, пусть даже это любовь Родона Кроули - ведь он питает к своему маленькому злому духу такое самоотверженное, такое всеочищающее чувство, что перед ним бледнеет любовь многих и многих мужчин лучше него к очень хорошим женщинам. Да, нас оскорбляет, что Бекки принадлежит сердце, пусть даже человека, нечистого на руку. Бедный, обманутый, нечестный, падший и такой стойкий в своей любви Родон! Ты делишь наше сочувствие, наши симпатии с самим Доббином! Инстинкт прекрасной натуры помог майору распознать, что Бекки несет на себе клеймо Отца Зла, а глупость добросердечия помешала полковнику догадаться о нем. Он был пьяницей, игроком, беспринципным негодяем, и все же "Родон - настоящий мужчина, прах его побери!" - как выразился его брат священник. Мы видим его на иллюстрациях - а они очень часто служат восхитительным дополнением текста, видим его кроткие глаза, жесткие усы и глуповатый подбородок, когда он подает Бекки чашку кофе с немой преданностью или смотрит на маленького Родона с неизъяснимой отцовской нежностью. Все идолопоклонническое чадолюбие Эмилии не трогает нас, как в "глупом Родоне" - его способность любить.