"Тексты смерти" русского рока
Шрифт:
— воспоминание о смертях других людей и соотнесение себя с ними: «И я не Лев Толстой, и я не Джеймс Дин, / Не Элвис Пресли и даже не Фет, / Но я рад тому, что я — не они, / Они мертвы, а я еще нет» («Несоответствия», 103), «Наши герои уже постарели, иных из них нет в живых» («Право на рок», 114), «Один мой друг умер именно в это время» («Час быка», 135).
Таким образом, у мотива смерти актуализируются самые разные значения, в системе маркированные трагическим пафосом.
Важное место занимает однако и ироничное отношение к смерти, которое, правда, при желании можно прочесть как вполне серьезное. Это
— предчувствие грядущей катастрофы: «Недавно я услышал где-то, / Что скоро прилетит комета, / И что тогда мы все умрем» («Лето», 54);
— редукция мотивов, связанных со смертью, как знак того, что все якобы «будет хорошо»: «Никто не родится, и никто не умрет, / И не покончит с собой, и никто никого не убьет / <…>
— отношение к собственной смерти: «И я намерен жить здесь вечно, а нет — так почить в бозе. / Прямо здесь? Прямо здесь, — на этом самом месте, сидя на белой полосе» («Сидя на белой полосе», 86) и к смерти других: «”Ништяк, — подумал Кроки, — мне б щас не помешал”. / И он шагнул направо, и в тот же миг пропал» («Баллада о Кроки, Ништяке и Карме», 13).
Таким образом, Майк предусмотрел все возможные пути расставания с этой жизнью, создав богатый материал для будущих мифотворцев, но сам же развенчал семантику смерти как трагической категории иронией к ней. Соотносится с семой смерти и другая традиционная для «текстов смерти» сема — уход. У Майка она актуализирована в текстах «Прощай, детка (Детка, прощай)», «Я возвращаюсь домой», «7-е небо», «Завтра меня здесь не будет». С одной стороны, в этих песнях описывается бытовое явление — уход от девушки, из гостей, отъезд из города на поезде… Но, с другой стороны, в свете традиционных «текстов смерти» эти тривиальные ситуации обретают семантику аллегории ухода из жизни: «И когда я уйду, кто-то скажет: “Что-то случилось с Майком”. / И кто-то засмеется и откроет бутылку вина» («Я возвращаюсь домой», 31), «Ты говоришь, что это рай. А-а, не надо так шутить! / Здесь слишком грязно, здесь слишком темно, / Здесь слишком много дверей, но мне никак не уйти» («7-е небо», 25), «Вот идет мой поезд, рельсами звеня. / Спасибо всем, кто выбрал время проводить меня / <…> И завтра меня здесь уже не будет» («Завтра меня здесь не будет», 63).
Традиционна для «текстов смерти» и сема одиночество, которая соотносится прежде всего с трагическим мироощущением. Лена Никитина в уже упоминавшейся газетной заметке написала: «В каждой песне Майка была грусть, грусть человека, который всегда был окружен друзьями, но не нашел среди них того, кто понял бы его до конца». [334] Это трагизм творца, которого мир не принимает: «Я кричу, но ты не слышишь мой крик, / И никто не слышит. // Я встаю и подхожу к открытому окну, / Вызывая тем самым весь мир на войну <…> И все же как бы я хотел, чтобы ты была здесь» («Все в порядке», 36–37), «Мне бывает одиноко посредине дня, / И я знаю — так будет всю ночь» («Всю ночь», 38), «Иногда так нужно с кем-то поговорить, / Но кто будет говорить с тобой в пять утра? / Иногда так важно с кем-то поговорить, / Но кто будет говорить с тобой в Час Быка?» («Час Быка», 134). Образ жизни рок-звезды тоже отмечен одиночеством: «Но ночью, ночью ты опять один <..> И ночью ты будешь опять один» («Звезда рок-н-ролла», 16–17). Но это может быть и трагизм одинокого человека «в чужом пиру»: «А я сидел в углу и тупо думал, / С кем и где ты провела эту ночь, моя Сладкая N? // Не принимая участия в общем веселье, / Я пристроился в кресле» («Сладкая N», 33), «Но, ты же знаешь, ты же знаешь, в этом мире слишком мало людей» («Свет», 28), «Тут я вошел в странный город, / Где оказался чужим» («Ожидание», 144). Герой одинок даже среди друзей: «И все мои друзья живут рядом со мной, / Но меня удивляет, как они могут так жить» («Золотые львы», 56). Герой, покинутый возлюбленной, страдает от одиночества: «Говорят, что час перед зарей — / Это самый темный час. / С тех пор, как ты ушла, / Мой каждый день как предрассветный час <…> На дворе скулит бездомный пес, / Он замолчал бы, если б смог. / Мне также плохо, как ему, / Я также одинок» («Позвони мне рано утром», 39), «Мне нужен февраль, мне нужна она, / Нам было тепло зимой. / Я знаю, я сделал что-то не так, / И вот — я один, совсем один, со мной / Лишь — Белая ночь, белое тепло» («Белая ночь, белое тепло», 53). С другой стороны, герой пытается сделать одиночество благоприятным для себя: «Наверно, счастлив может быть только тот, кому не нужен никто. / Я одиноко курю» («Горький ангел», 46); обретает счастье именно в одиночестве, хотя и иронично осмысленном: «Мне нравится жить посредине дороги, сидя на белой полосе» («Сидя на белой полосе», 85); «Еще один субботний вечер, а я совсем, совсем один, / И никого нет рядом, я сам себе господин / <…> Я слышу стук в свою дверь, это входит мой брат. / Его зовут Одиночество, и все же я ему рад» («Блюз субботнего вечера», 92–93). Одиночество может быть осмыслено иронично: «Я спел тебе все песни, которые я знал, / И вот пою последнюю, про то, что кончен бал, / Про то, что одному быть плохо, что лучше быть вдвоем» («Прощай, детка», 10); «Ушел декабрь, и вместе с ним ты от меня ушла» («Страх в твоих глазах», 97); «Но днем я проснулся один, и мной овладел жесточайший сплин. / Она ушла, и я не знал, где ее искать» («Она была», 116).
334
Никитина Елена. Звезда рок-н-ролла.
Таким образом, в поэтическом наследии Науменко легко отыскиваются семы, традиционно присущие «текстам смерти» как таковым. Но обращает на себя внимание, что эти семы не только выступают в «классическом» виде, но и часто иронично обыгрываются (гораздо чаще, чем у Башлачева или Цоя), а это не характерно для «памяти жанра». По всей видимости, здесь тоже кроется одна из причин невостребованности «текста смерти» Майка в традиционном ключе. Следовательно, основные семы именно майковского «текста смерти» следует искать в оригинальных мотивах, которые были продекларированы в воспоминаниях о музыканте. Здесь принципиально важным является мотив игры. Напомним, что мнения по поводу игры Майка в жизни и в искусстве разделились: играл только на публике, а в жизни был совершенно другим человеком; никогда не играл, всегда был собой; Майк всегда играл роль. Актуализацию этих ипостасей можно обнаружить и в стихах Майка.
Мотив игры в поэзии Майка даже на уровне лексемы достаточно частотен и выступает в самых разных значениях. Это может быть
— игра словами с таинственным ночным гостем: «Мы будем говорить о прекрасных вещах, / Играть словами, как в биллиард» («Седьмая глава», 11);
— игра в азартные игры: «там играли в кости» («Сладкая N», 33), «Кто сколько выиграл, кто все проиграл» («Странные дни», 70);
— игра роли в жизни: «Но все сроки исполнились в срок, и каждый сыграл свою роль» («Горький ангел», 46);
— причем игра в жизни может соотносится с азартной игрой: «И мы играем в дурака, и мы валяем дурака» («Пригородный блюз № 2», 48),
— может представляться как игра в театре: «Намыль подбородок, встань в красивую позу. / Смотри, ты чем-то сродни Деду Морозу. / Аплодисмент заслужен, но от кого его ждать? <…> Напейся опять, продолжи свой фарс» («21-й дубль», 161–162),
— игра в видеоролике: «Вся жизнь — это видеоролик <…> Все люди — актеры» («Видеожизнь», 110),
— игра в кино: «Все мы в одном кинофильме, / Каждый из нас актер, / Каждый из нас сценарист, / И каждый из нас режиссер. / Каждый сам себе кинотеатр, / И каждый сам себе экран <…> В мире так много сюжетов, / В мире так много ролей <…> Но чтобы с тобой не случилось, / Не бойся играть свою роль; Вместо крови томатная паста, / И нет такого слова “боль”. / И все мы свободны делать / То, что мы делать хотим <…> Мне нравится думать, / Что жизнь — это фильм со счастливым концом» («Иллюзии», 125–126);
— игра может, через метафору зоопарка, осознаваться как негативная и воплощаться в особой точке зрения на мир: «Сегодня я понял, что вся моя прошлая жизнь / Была вовсе не жизнь, а жизнь в зоопарке» («Жизнь в зоопарке», 19);
— мотив ролевой игры является ключевым для всей песни «Уездный Город N»: «Все лица знакомы, но каждый играет чужую роль» (74);
— игра может быть знаком ностальгии по ушедшим временам: «Я любил играть с твоим котом» («Когда я знал тебя совсем другой», 88),
— может быть знаком идеального образа жизни, как это происходит в песне «Сидя на белой полосе»,
— может соотносится с образом жизни рок-звезды: «Но новый день принесет покой, / И вечером будет игра. / Новый день — все те же старые лица. / Как вся эта игра стара» («Звезда рок-н-ролла», 16);
— игра может быть двупланова — когда герой скрывает сущность за двумя масками (короля и шута): «Она сняла бубенцы с моей короны» («Мария», 119).
— наконец, мотив игры может редуцироваться связанным с ним мотивом быть самим собой: «Зовите меня как вам угодно, я все равно останусь собой — / По знаку Зодиака — Овном, по году рожденья — Козой» («Завтра меня здесь не будет», 64), «И я хочу сниматься в кино. / Я хочу быть Им, я хочу быть Ей, / Я хочу быть самим собой» («Несоответствия», 104).
И если мотив игры в отдельных песнях является однозначным и, на первый взгляд, не несет автобиографической семантики, то в системе всех песен очевидно, что этот мотив, выступая в самых разных, но сопрягаемых друг с другом значениях, при соотнесении поэтического наследия с жизненным материалом может быть востребован «текстом смерти» как ключевая сема, в которую — уже на правах составляющей — может быть включена базисная сема собственно биографического мифа: рок-звезда.