Тектология (всеобщая организационная наука). Книга 2
Шрифт:
Но, спрашивается, над кем получается издевательство? Кого ставят в положение героя, рассказывающего об умерщвленных врагах, которых потом оказывается необходимо убивать вновь и вновь? Не мне защищать память Плеханова; но я не забыл того, чем обязаны ему первые поколения русских работников научного социализма, и я не могу не спросить, будут ли благодарны искренние друзья и почитатели покойного за ту услугу, которую оказал ему усердный рассуждатель. Сложно устроена человеческая психика. Бывает так, что делает человек некоторое дело как будто вполне сознательно и планомерно, в полном довольстве собой; но где-то в более глубоких слоях, может быть, даже не в сознании, а в «подсознании», скрывается судья, который дает совсем иную оценку этого «дела». Обыкновенно, это обнаруживается в мало понятных постороннему действиях, которые как-то впутываются в «работу» и нарушают ее ход, вызывая недоумение своей видимой ненадобностью, кажущейся безмотивностью, часто даже и нескладностью.
Вот одно место из первой статьи Н. Карева:
«Несомненно, что в лице его (Богданова) мы имеем ныне одного из наиболее влиятельных критиков учения Маркса».
Это — через одну страницу после упомянутого сообщения о том, что Богданов идейно умер восемнадцать лет тому назад. Уже странно, не правда ли? Но дальше:
«Такое определение не может изменить то обстоятельство (примешивается необычная для литератора безграмотность. — А. Б.), что сам А. Богданов рядится в плащ отлученного господствующей церковью мученика во марксизме. Время непризнанных гениев принадлежит уже прошлому. Гегель определял всемирную историю как прогресс в сознании свободы. С неменьшим основанием ее можно было бы определить как прогресс в осознании своего рабства угнетенными классами. И поэтому с каждым новым шагом вперед в классовой борьбе, все более и более проясняющей массам их подлинные интересы и цели, — все меньше и меньше остается почвы для непонятых идеологов, для святой простоты старушек, подкидывающих хворост в костер, предназначенный их защитникам, для уединенных мечтателей, предвосхищающих грядущее. XVII век не повторим в XX, и фигуре типа Спинозы нет места в век империализма и пролетарских революций…» [134] .
134
Под знаменем марксизма. 1926. № 1–2. С. 92–93.
Рассуждение, имеющее целью доказать, что я — не Спиноза, не Ян Гус и вообще не являюсь «непризнанным гением» или «отлученным мучеником», а он, Карев, не «старушка, подкидывающая хворост». Доказательства, прямо подавляющие своей явной негодностью, — ведь любой пионер мог бы разъяснить, что в XX веке и в самых передовых странах бывают «обезьяньи процессы», миллионы и миллионы рабочих еще идут за Гомперсами и Гринами, принимают свирепые резолюции против сторонников революционной классовой борьбы, исключают своих друзей, помогают врагам и т. д. Но как ни странна нелепость аргументации, еще загадочнее само возникновение вопросов о Спинозе и о старушке с Яном Гусом. Откуда вторглась эта пестрая компания сначала в поле сознания критика, а затем в его статью? Кто подал или что подало повод к этому? Разве кто-либо еще до написания первой статьи успел обвинить ее автора в том, что он схоластик типа старых опровергателей Спинозы или благочестивая старушка, при которой я выполняю функцию сжигаемого Гуса? Почему человек оправдывается, когда его никто не обвиняет?
Именно к таким случаям относится французская поговорка: «qui sexcuse, s'accuse» — кто оправдывается, тот обвиняет себя. Человек опровергает обвинение — значит, кто-то его обвинил; но никто другой еще не сделал ничего подобного — значит, этот кто-то — он сам. В глубине психики сидит судья, который нехорошо квалифицирует выполняемое дело и подбирает неприятные исторические параллели; он упорен и настойчив, его укоры тяжело давят на сознание; и вот начинается «жалкий лепет оправданий»: да ведь Богданов же не Спиноза и не Ян Гус, ведь Спиноза в XX веке быть не может, как и вообще непризнанных гениев или несправедливо преследуемых проповедников; и он, Н. Карев, конечно же, не старушка с хворостом — разве мыслимы такие старушки в век империализма и рабочего движения, и т. д. и т. п. Но судья неумолим, обвиняемый чувствует крайнюю неубедительность оправданий, путается, забывает не только логику, но и грамматику, больше и больше утрачивает равновесие, ищет спасения в усиленном самоглушении руганью по адресу врага, черты которого капризно меняются, смешиваясь с образами старых мыслителей, мучеников и проповедников…
Прискорбное психическое состояние. Но помочь нечем.
Мне же лично остается одно: подчиняясь требованиям навязанной мне роли, в грустном созерцании трех больших вязанок хвороста, разложенных по страницам журнала, повторить мало утешающие слова:
«Святая простота».
А критики будем еще ждать.
«Критики будем ждать»: так пришлось мне закончить свою очередную статью о критиках тектологии, приложенную к третьему изданию II части. Дождался ли? Пусть судит читатель, а я расскажу о том, что имеется.
Два года тому назад на немецком вышел перевод I части «Тектологии». Не считая безразличных, информационных рецензий, мне известен только один активный
135
Тектология. Кн. 1. С. 52.
Теперь я кое-что добавлю к этой характеристике. Вопрос собственно о закономерностях в этой небольшой брошюре занимает незначительное место. Намечается «первичный закон организации»; он сводится к образованию «единства из множества», к «воединению» (Ineinigung); отсюда вытекают два «великих основных закона практического построения организации»; это — «единство» и «расчленение». Вещи не слишком новые ни для экономистов и социологов, ни для биологов; и никаких теоретических или практических применений этих формул к решению организационных задач проф. Пленге не дает. Зато имеется глубокое философское объяснение источника «первичного закона воединения» в виде «бесконечного, многообразного, в себе самого (Selbst)», которое «воздействовало своим законом созидательного единствостроения (der auf bauenden Einheitsbildung) на эту бесконечную конечность, нас охватывающую», и к которому мы «можем приблизиться к глубине нашего существа», и пр. (стр. 57). Столь углубленное понимание организации достигается при помощи «диалектики и математики» (стр. 58).
Большая же часть брошюры посвящена рассуждательским рассуждениям о задачах новой науки и об ее отношениях к другим наукам, естественным, социально-государственным, историческим и разным другим, среди которых видное место занимают метафизика, теория познания, а также теология. От всех этих «дисциплин» новая наука с помощью «точных определений» строго отграничивается и для всех них оказывается весьма важной и полезной. Например, теология связана с ней не только тем, что «всякая церковь, особенно католическая, сама является гигантской организацией», на которой может, следовательно, «со всех сторон изучаться вся организационная жизнь», но и иными, более интимными связями; «например, многоличность духа (т. е. троичность божества. — А. Б.), как о ней учит христианская догма, должна на основе организационной науки пониматься иначе, нежели во времена крайнего индивидуализма» (стр. 41). И т. п.
Таков этот проспект «всеобщей организационной науки» и таков его ученый автор, «социалист» и «диалектик» — как он сам себя рекомендует. Естественно и понятно, что его критика тектологии особой благожелательностью не отличается.
В своей статье он прежде всего характеризует меня как «современного русского мыслителя, который, находясь под гнетом марксистской доктрины и почувствовавши неотвратимую историческую необходимость всеобщей организационной науки, в своеобразном умственном опьянении врывается в область универсальнейших обобщений, относящихся ко всем структурным соотношениям, которые должна на опыте установить наука» [136] .
136
Um die allgemeine Organisationslehre. S. 18.
В дальнейшем проф. Пленге не раз подчеркивает «истинно русский» характер и мотивы моей работы, — и понятно, насколько лестно звучит в его устах этот эпитет:
«…Для Богданова универсальная вседействительность механически воспринимаемой организации становится непреложно-единым, застывшим „монократическим“ (т. е., буквально, единовластным. — А. Б.) принципом. Богданов как сторонник материалистического понимания истории пытается даже всякое учение о душе как принципе, определяющем тело, свести к внутреннему отражению данных человеку в обществе вне его твердых авторитарных отношений. Таким образом, его теорию об единосуществовании организации в почти до неразличимости упрощенной действительности можно в его собственном смысле назвать особой, истинно русской жизненной слагающей (Erlebniss Komponente) его системы, слагающей, которая, разумеется, имеет сильные корни в „старом“ мире» [137] .
137
Ibid. S. 20.