Текущая информация
Шрифт:
Очень мало ему для этого надо.
Всего-то, перейти от тайных вожделений плоти к открытому обличению социальных пороков. Над чем сам же я полтора часа назад ехидно хихикал. Что вызывало у меня только тошноту.
Эти желудочные противоречия и имел, наверное, в виду тот старый хрен, когда говорил, что человек есть не просто животное, но еще, увы, и общественное.
Меня, действительно, затошнило. Может, это было от голода, может, от того, что я хотел еще что-то добавить.
Мне все казалось, что я никак
Оставить за собой последнее слово.
Всю жизнь мне не хватало последнего слова.
В этом, видимо, и была моя национально-государственная особость, страдать по последнему слову.
Здешняя цивилизация ограничивалась хорошо закругленными промежуточными тезисами, которые можно было при желании развивать до бесконечности, пристегивая к ним все новые законы и поправки к ним, смотря по ситуации, но для каждой данной ситуации этих тезисов вполне хватало.
Последнее слово там просто оказывалось лишним.
Даже несколько неприличным.
Даже, я бы сказал, вульгарным.
Мне лично это глубокое равнодушие к последним словам очень не нравилось. Я хотел сказать Стефании, что примиряюсь с этим лишь потому, что хуже правового государства только тоталитарное, но оказалось, что я один. Со своим бредом серой лошади.
Я догнал недовольную девственницу в полутемном проходном парадном с неожиданно знакомыми запахами. Через него мы молча вышли в узкий двор, тоже мощеный булыжником.
Двор замыкала стена с четырьмя толстыми ангелочками на воротах. Ангелочки сидели парами, глядя друг на друга и отвернувшись от Карлова моста, который возносился прямо над нами, выныривая из-за одних черепичных крыш и уходя за другие.
– Это Саска, - сказала Стефания, - а нам под мост.
– Я предполагал, - сказал я, - что вы здесь ночуете.
Она, наконец, улыбнулась.
– Нет, - сказала она, - до этого я еще не дошла. Хотя все может быть. Ночую я у Здены. Пока.
– А потом?
– Сниму что-нибудь.
– Есть у кого?
– Мир не без добрых людей.
– С поговорками у вас не слабо, - сказал я.
– Если не считать серой лошади
– Да, - сказала она как-то невпопад, - все же пол-года в Питере.
– Способная, способная студентка, - сказал я.
Мы прошли под мостом и вышли к Лужицкому семинарию.
Уже начинало смеркаться и людей почти не было. Пожилая японская пара брела нам навстречу. У мужчины поблескивал на груди большой фотоаппарат с отверстым раструбом огромного объектива. Японцы выглядели одинокими и покинутыми. Они с печалью взглянули на нас.
– Запишите мой телефон, - сказал я.
– На всякий случай.
– Ваш телефон у меня есть, - сказала Стефания.
– И адрес тоже.
– Да?
– сказал я.
– Я взяла у Ярды, - сказала Стефания.
– На всякий случай.
Только тут мне наконец по-настоящему захотелось кофе. Страшно мне захотелось кофе. Постыдно, за ее счет, только не "Старого егеря" за свои кровные. Проклятое это кофе, превратившееся уже в какой-то маниакальный символ, кофе еще хотя бы на пол-часа, только не очередную ночь с пьяным чтением чужой поэтической продукции.
– Может, все-таки кофе?
– спросил я, стараясь, чтобы мой голос не звучал слишком заискивающе.
– Спасибо, - сказала она очень мягко.
– Я уже тороплюсь.
До остановки трамвая у "Малостранской" мы шли молча и быстро. С реки снова задул холодный ветер. Над Летенским холмом тяжело двигалось набрякшее темное небо. Где-то за Штваницким островом оно вдрг распоролось, перекатисто треснув. Я поднял воротник куртки. В такую бы погоду да за столик в теплой гостиной, греть руки стаканом чая, все-таки чая, чая, смотреть на ливень. Хорошо бы еще при этом кто-нибудь что-нибудь говорил. Что-нибудь простое. Как это, как мычание. Тебе, скажем, одну ложечку сахара или две?
– Мне на двенадцатый, - сказала Стефания.
– Это на Глубочепы, - сказал я.
– Знаю я этот маршрут.
– Правда?
– сказала Стефания.
Мы посмотрели друг на друга.
– Ну, мне гораздо раньше, - сказала она.
– Где?
– спросил я.
– На Смихове, - сказала она.
– Вас не надо проводить?
– спросил я.
– Спасибо, нет, - сказала она.
Мы ждали двенадцатого очень долго. Стало накрапывать. Я рассказал Стефании пару веселых историй. Из опыта своей адаптации к пражской жизни. Мы даже немного посмеялись. Потом из-за поворота выполз трамвай.
– Стефания, - сказал я.
Она повернулась ко мне.
– Ну, - сказала она, - до свидания. Спасибо за разговор.
– Не за что, - сказал я.
– Очень нужный был для меня разговор, - правда.
– Ну тогда я рад, - сказал я.
Я протянул ей руку.
Она едва коснулась пальцами моей ладони и вскочила на площадку, подобрав длинную юбку. Теткину.
Я стоял внизу и смотрел на нее.
– Да, - сказала она, когда двери уже начали закрываться, - а водяного на Чертовке зовут Вацлав Ванечек. Слышите? Ванечек!
Она сказала еще что-то, но между нами уже было стекло.
До самого поворота на Летенску я видел в заднем окне ее соломенные волосы. Я помахал ей. Мне показалось, что она тоже подняла руку, но я не был в этом уверен.
Я сел в метро и поехал к себе на Скалку.
Я чувствовал себя так, как, наверное, чувствует себя старая, выцветшая, заношенная, снятая с гвоздя у дверей куртка, которую выстирали с порошком "Ариэль", выжали, высушили, выгладили, но не одели, а повесили в шкаф на плечики. До следующего сезона.