Телепупс
Шрифт:
Глубокомысленного ударения или еще более глубокомысленной паузы он не сделал. Уж какая тут глубина! Сплошное мелководье. Теперь нам вместо «договоренностей» насчитают пени, накопившиеся за десятилетие беспорочного сотрудничества с обществом. Государство поставило нас на счетчик. Время пошло.
— А что говорит юридическая служба? И как это связано с бывшем Главным редактором, то есть со мной?
— Дело в том, что проблема лежит не в правовой плоскости. Затруднения компании носят исключительно хозяйственно-экономический характер. — Всеми своими морщинами Сухарь демонстрировала удовольствие,
— В казне денег девать некуда, а мы им и дивиденды, и налоги, и штрафы, и хрен на блюде. Я бы сказал, что проблема носит характер экономической вменяемости.
— Давайте оставим вопрос о правительственной вменяемости. Правительство имеет такой народ, какой имеет. И другого народ иметь не будет. — Когда Сухарь пытается говорить на отвлеченные, некасающиеся профессиональных знаний темы, ее фразы трудны для понимания. — И вообще, мы тратим время не для обсуждения проблем российской кредитно-денежной политики.
— Это я уже заметил.
— Мы собрались здесь для того, чтобы рассмотреть вопрос о праве собственности на ваши акции.
— Что?
— Мы их выкупим, — утверждающе произнесла Сухарь.
Только после того как она посмотрела на Елену Анатольевну, составлявшую нам молчаливую компанию, стало понятно, что Сухарь не страдает раздвоением личности. Их оказалось действительно много. По крайней мере, две.
— Их выкупит ваша бывшая супруга.
Моя «бывшая» утвердительно повела подбородком.
Я тут же убежал взглядом в окно, потом в стены, на которых, к своему счастью, наткнулся на плакат коричневых тонов с рабочим в кепке и солдатом в каске. Конструктивистко-безличные лица с рубленными чертами. Они и на людей-то не походили. «Ein Kampf, ein Sieg!»
Бороться. Бороться. Бороться. Бороться…
Духи племени! Мы с вами одной крови!
Очень удобно уметь притворяться слегка дебилом.
— Вы продаете акции, Елена Анатольевна увеличивает свою долю в медиахолдинге «Первый», государство снимает претензии, режим демократии торжествует и доказывает свою рыночную стабильность.
— А я? Что получу я?
— Повторюсь. Вы их продаете. За деньги. И у вас будет время, чтобы их потратить.
— Ну, вы и суки, — почти прошептал я, обдумывая аргументацию отказа.
Обдумывание давалось с трудом. Это нервировало. Снаружи я продолжал оставаться умильно спокойным и совершенно адекватным, но вот внутри… Форма не поспевала за содержанием, да и содержание было весьма сомнительного качества. Например, своими словами я ни в коей мере не хотел обидеть присутствующих дам. При всей условности их женских начал, такая мысль и в голову не могла прийти. Это было высказывание о жизни и о себе.
Еще я подумал, что если откажусь, меня могут провернуть в мясорубку офисной столовки и спустить в унитаз. Или понаделают из меня котлеток для бодрого коллектива компании, чтобы у них начальник встал комом в горле. Прессе же скажут
Бороться. Бороться. Бороться. Бороться…
На помощь, предки! Великие прародители!
— Вы же убиваете компанию. Убьете Шоу, погубите проект инновационной России. — В моем исполнении это звучало откровенно слабо. Перед глазами стояло видение Шуры на больничной койке и роботоподобного Директора. Они же не отнять хотят, а купить.
— Вот и продайте, если она вам так дорога, — подал голос «гость» Иванов. — Наша компания за ценой не постоит.
Елена Анатольевна еще раз пошевелила челюстью. А Сухарь состроила необычайно кислую рожу, вероятно, показывая насколько трудно далось ей решение о цене, за которой не будут стоять. Впрочем, более всего меня заинтересовало поведение Иванова. Своей словесной активностью и демонстративным поглядыванием на часы он развеял образ незаметной посредственности, которого старательно придерживался на собрании. И еще мне понравилось, как этот ранее совершенно неизвестный обладатель хорошего делового костюма просто и без затей причислил себя к руководящему составу крупнейшей российской компании. Да что там причислил. Он ясно дал понять, кто здесь главный. Он сказал: «наша компания».
— А дети? Я не могу оставить своих без куска хлеба. — Господи, кого «своих»? У меня только один!
— Без тебя как-нибудь, — очень спокойно произнесла моя «бывшая». — Обойдемся.
Она сидела под сине-голубой агиткой, на которой бровастый мужик, похожий на улыбающегося Деда Мороза рекламировал курятину под маркой «Наш Дом — Россия». При чем здесь Дом? Дом 2, 3, 4, 5…?
Женщина, жена, бывшая жена, мать одиночка, хранительница очага, блюстительница дома. Синий костюм Лены гармонировал с небесно-куриным плакатом. Сама она, правда, предпочитала рыбную кухню Японии.
— Так вы продаете? — уточнил Иванов, во время беседы не сводивший с меня изучающих глаз.
Первый раз в жизни я ощутил себя экспонатом, место которого на полке или на музейной стене. Вася Чапаев — реликтовая секвойя в дендрарии, коллекционная букашка из мезозоя в янтарном камушке, уродец заспиртованный в пятилитровой банке. Кунсткамера.
Бороться. Бороться. Бороться. Бороться…
Тамтамы звучали исчезающе тихо. Неслышно. Для своих.
— Конечно, продам.
Предки отвернулись от меня.
«Гость» понимающе моргнул и пододвинул ко мне бумаги.
Мне нечего терять.
Я раб.
Я большое теплое солнце.
Я червь.
Я солнце и мне хорошо.
Я Бог…
После того как в Индии мне показали позолоченное изваяние Будды с лицом умственно неполноценного и полузакрытыми глазами человека под кайфом, я подумал, что на такое количество золота он мог бы купить ширялова на всю недолгую жизнь наркомана. Легко ему уходить в нирвану после того как у него были сотни наложниц, несчетное количество комнат во дворце и сознание того, что он владеет половиной вселенной. Он же был настолько ограничен, что думал об Индии, как о центре всего цивилизованного мира. Как, наверное, это приятно. Центр вселенной…