Телевидение
Шрифт:
— Она.., самолетом.., не может.., аэрофобия…
— Что? — насторожился братан.
— Аэрофобия, боязнь высоты, — пояснил Элегантный. — Значит, они поехали на авто.
— Саша.., его укачивает…
— Ха-ха-ха! — развеселился вдруг братан. — Хороша парочка! Психи! Та самолетов боится, этот машин!
Элегантный недоуменно посмотрел на напарника. Видимо, не ожидал от него такого длинного и логичного монолога.
Братан вдруг перестал смеяться.
— Что, на поезде?
— Не знаю…
Элегантный разминал пальцами кончик носа.
— Значит, так, — медленно произнес
— Какую телеграмму? — изумился братан. Но Элегантный его уже не слышал. Он быстро шагал по длинному коридору. Братан бросился за ним, не забыв прикрыть за собой дверь.
Антон снова остался один.
Москва
Крахмальников уже бывал в этом кабинете, когда брал у президента интервью. Тогда это интервью долго согласовывали с тем же Дюковым, Дюков раз двадцать правил вопросы Крахмальникова. Но, к удивлению Леонида, не сглаживал их, а заострял. Правда, то было предвыборное время, президент на самые острые вопросы отвечал охотно и четко. Он и слушать умел. Или, во всяком случае, старался слушать и понимать чужую точку зрения. Крахмальникову тогда показалось, что они с президентом похожи. Президент тоже не мог смотреть прямо в глаза, и он сомневался. Это стало для Крахмальникова откровением.
— Здравствуйте, Леонид Александрович, — чуть вразвалочку, с молодцеватостью борца, президент двинулся навстречу журналисту, сухой ладонью пожал руку, пригласил к столу, сам сел напротив, а не в свое кресло. Крахмальников это отметил, но не знал, как интерпретировать.
— Вас уже ввели в курс наших предложений?
— Да, — кивнул Леонид.
— Тогда очень коротко — о главном. Нам нужен профессиональный крепкий канал информации.
— A OPT,PTP?
— Это “Правда” и “Известия”. Вы понимаете, о чем я? Нам нужна “Литературка”.
Теперь Крахмальников понял. Ему предлагали возглавить мягкий оппозиционный канал. Так в свое время Сталин открыл “Литературную газету”. Той позволялось между строк критиковать режим. Она не печатала дуболомные передовицы, не хвалила на каждой странице партию и социализм, она могла критиковать уровень повыше сантехника. Доверие к газете было непревзойденным. Тем сильнее воздействовали ее редкие статьи с критикой диссидентов. Мудро.
— “Литературка” уже не та, — сказал Крахмальников, чтобы хоть что-то сказать.
— Мы все уже не те. Мир не тот, верно?
— Вот и я об этом.
— Мир не так прост, как нам казалось из кагэбэшных кабинетов, — кивнул президент. — Но он и не так сложен, как вам представляется сейчас. В конечном счете все равно есть два мира.
— Мы и Америка? — улыбнулся Крахмальников.
— Нет, это примитивно. Я имею в виду добро и зло. Мы с Америкой чаще в одном мире. Но не в этом суть. Знаете, каждому из нас надо ответить себе на один вопрос — я с Россией или против нее?
— Я с Россией.
— Вот и договорились. Значит, вы за сильную державу, за богатую жизнь, за покой в доме… Впрочем, это риторика — кто же против? Вы меня спросите — а как я себе это представляю?..
— Да, спрошу.
— Знаете, почему не проходит закон о земле? — вдруг поменял тему президент.
— Коммунисты
— Я серьезно, — укоризненно посмотрел на него президент.
— Менталитет? — спросил Леонид с чуть заметной улыбкой.
— А это вовсе не смешно, — качнул головой президент. — Вы ведь знаете историю. Тысячелетнее рабство. Это уже в крови. Людям не нужна земля. Они не хотят быть хозяевами. Да трезво посмотрите на Россию, Леонид Александрович, — это “страна господ, страна рабов”. Раб не хочет работать. Он не верит в работу, не верит в перспективу честного труда. Ему надо сейчас и много. Он идет в разбойники.
Крахмальников скривил губы.
Президент заметил его гримасу.
— Вы завтра выйдете к этому народу и скажете: вас за рабов считают. С пафосом, с возмущением скажете. И все тоже возмутятся — ужас, как так, это стыдно! А стыдно врать народу и самому себе. Вон ваши романтики демократы до чего довели страну! Нам надо веками вести людей к свободе. Веками, понимаете?! Ведь они свободы не понимают — они понимают волю, вольницу! И подло кричать им: вы свободны.
— Я могу с вами поспорить, — сказал Крахмальников.
— Конечно, конечно, можете. Но мы делаем дело, а вы спорите. Я не стану с вами спорить, Леонид Александрович. Я просто зову вас с собой — не на баррикады, а к делу, к долгому, муторному, тяжелому и неблагодарному труду.
— Я давно снял погоны, — заметил Крахмальников. — А вы?
— Погоны в России еще никому не помешали.
— Раб боится силы?
— Раб ее уважает. Заметьте, я честен с вами. Впрочем, это моя обязанность. Но если вы меня правильно поймете, то не станете пользоваться моей честностью. Потому что я России желаю добра. Знаете, Леонид Александрович, мир действительно двухполюсный — так вы сейчас на стороне зла.
— Тут все еще проще, — возразил Крахмальников. — Есть два человека — Булгаков и Казанцев. Мне придется выбирать между ними.
— Нет, Булгаков и коммунист Стрекалин. Казанцев отказался от выборов. Из двух зол выбирают меньшее.
— Значит, Булгаков? Значит, не добро и зло, а из двух зол?
— Вот видите, мир куда сложнее, — усмехнулся президент.
Дюков, который за время всего разговора не проронил ни слова, поднялся со стула.
— Да-да, я знаю, время, — кивнул президент. — Так вы подумайте, Леонид Александрович. Вы нам очень нужны. Я бы хотел, чтобы вы вошли в нашу команду. Только — не говорите мне, что ваша команда — телезрители. Это пустота, аморфность и отсутствие собственного мнения.
— А вы уверены?
— В чем?
— Просто — уверены? У вас нет сомнений?
— Это опять нечестно, Леонид Александрович. Впрочем, в одном я уверен: я хочу быть честным до конца не только с вами, но и с собой, и со страной.
— Я подумаю, можно?
— Нужно. Потому что никаких сладостей я вам не предлагаю. Надо из сортиров дерьмо выгребать. Вот что надо делать, Леонид Александрович. Кстати, что за чертовщина там в Питере творится?
— Вам лучше знать.
— Нехороший намек. Я вас похвалить хотел. Мне ваши репортажи больше других нравятся. Кстати, это еще одна причина, почему я вас в команду зову.