Тельняшка - моряцкая рубашка
Шрифт:
– Ой!
– Что - ой?
– Накололся.
– Не беда: свои иголки для ежа не колки. Шей - не робей.
Я шью. Потом, как сошью, сниму колодку, выверну неизвестно что сырьё какое-то, одно слово - полуфабрикат, заготовка. И вдруг - туфли. Готовые. Великолепные. Чуть только тряпкой протрёшь - заблестят. Сам их сделал. И сам же удивляюсь. И говорю - не подумайте, что от хвастовства от неожиданности:
– Вот здорово!
– Подходяще, - говорит Емельян Петрович.
Вообще нет для него ничего дороже, чем о своей сапожницкой
– Дядя Емельян, достали вы сегодня хорошую щетину?
– Э, - махнёт он рукой, - не щетина, а кручина. Щетина, скажу я тебе, в нашем деле главное. Как смычок у скрипача. Шьёшь и поёшь. Идёт легко не наколешься. Дратва, мил человек, при хорошей щетине сама стежок делает...
Вы-то и не знаете, должно быть, что такое сапожная щетина. Она вместо иголки служит. Щетину вплетают в дратву - в толстую такую сапожную нитку, - и она как бы становится острым концом этой дратвы. Это очень удобно. Я ведь многому научился у дяди Емельяна. Дратву вощить так, что она как струна делается. Сухой, корявый кусок кожи так отмочить и отбить потом молотком, что кожа эта затем ложится гладкой подмёткой, как приклеенная. Но больше всего я любил новый ботинок с колодки снимать.
Только надо вам знать, что у настоящего сапожника, или, как говорил дядя Емельян, башмачника, просто так ботинок на колодке не бывает. Прежде чем на колодку натягивать заготовку, башмачник пятку и носок чуть припудрит, только не пудрой, а таким белым скрипучим порошком - тальком.
И как же тогда здорово колодку эту вынимать. Туго сидит, а выскакивает как намыленная.
А всё - тальк этот.
Была заготовка как тряпица: куски кожи, гвозди, то есть шпильки, дратва. А получилось такое красивое, великолепное. И я тоже гладил такой упругий блестящий ботинок и говорил:
– Хорошо!
Хотя моего-то труда в нём было ни на грош. Сработал этот ботинок Емельян Петрович...
Вот он сейчас, я слышу, разговаривает с Ежиным.
Илья Григорьевич заворачивает пару ботинок и говорит:
– Это дорого.
Дядя Емельян молчит.
Ежин спрашивает:
– Может, дешевле возьмёте?
Емельян Петрович молчит.
– Что ж вы молчите?
– кричит Ежин, и усы у него при этом топорщатся.
– Д-до свидания!
– говорит дядя Емельян, чуть только заикнувшись.
– А деньги?
– спрашивает Ежин.
– Коли так, денег не надо. Спасибо.
– Что значит "коли так"? За что спасибо?
– Если с торговлей, не нужно. Спасибо за ботинки. Хорошо получились. Приятно было шить. Кожа мягкая, и приклад хороший. Хорошо.
– Как хотите, - говорит Ежин, - дело хозяйское.
И уходит, не заплатив. Жмот!
Деньги! Не взял Емельян Петрович денег. Не вернул Ежина. А ведь дядя Емельян из-за денег чуть было не сел в тюрьму. Собственно говоря, угодить в тюрьму мог, скорее всего, Ежин. Вот как это было.
"СКОРО ВОЙНА КОНЧИТСЯ?"
В том году мы ещё носили колотушки. Это были такие сандалии из дерева. Каждая сандалия из двух кусков дерева, соединённых на сгибе маленьким кусочком кожи. Идёшь по улице и только слышишь: стук-стук, клац-клац, стук-стук.
Это было время слова "вместо". Вместо ботинок - колотушки. Вместо хлеба - лепёшки, замешанные на чёрной муке и перемолотой древесной коре. Вместо дров и угля - кизяки, прессованный и высушенный навоз, а то и кукурузные кочерыжки. Вместо электрической лампочки - коптилки. Такие коптилки были тогда во всех домах. Штука немудрая: фитилёк в маленькой баночке, наполненной лампадным маслом.
Как-то зимой я бежал в школу. Бежал не потому, что опаздывал, а чтобы согреться. В феврале дело было. Я заметил, что, если не поешь досыта, всегда холодно. Ну и одежда, надо сказать, тоже была у меня узковатая. Снизу коротко, а рукава наставлены и от этого как дудочки. Может быть, и от этого холодно было.
Пробежал я квартал, завернул за угол и чуть было не сшиб парнишку. Самого от земли еле видно, а ботинки большие, должно быть отцовские, и сам женским платком перевязан крест-накрест.
– Я тебя не ушиб?
– спрашиваю.
– Не.
Тут я замечаю, что глаза у парня громаднющие. Может быть, это мне так показалось, потому что личико у него худое-худое, белое, а губы, будто их чернилами накрасили, - фиолетовые. Парнишка этот взялся за мой длинный надтачанный рукав и держится. А в это время по мостовой конный разъезд проскакал на рысях. Копыта цокают, аж искры летят. Верховые к коням пригнулись, только коротенькие винтовки за спиной мотаются. Я знаю эти винтовки, а точнее сказать, карабины - французские. А скакали это бандиты. Разноцветные тогда были бандиты, с которыми Красная гвардия воевала. Главных бандитов называли "белыми". Но были ещё и "зелёные". Всех цветов я не припомню.
Бандиты проскакали, а малец этот меня за руку дёргает:
– Дяденька!
Это я-то - дяденька. Третий класс школы. Выдумает тоже.
– Чего тебе, малый?
– Скоро, дяденька, война кончится?
– А тебе зачем?
– Маманя сказала, что, как война кончится, папка вернётся и булку привезёт. Белую. А ты белую булку видел?
Ну что ему, малышу такому, сказать? Видел - не видел. Сунул ему поскорее лепёшку, что мне мама в школу дала, и побежал. Не люблю, когда, как у девчонки всё равно, в глазах вдруг защиплет. Стыд один. Я этого малыша часто вспоминал. А разве он один был?
Когда война кончится? Как будто я мог на это ответить. Я сам об этом сколько раз отца спрашивал. Самому хотелось и поесть и согреться. Хотя у нас куда лучше было, чем у того малыша: отец с нами и работает. Паёк какой-никакой, а получает. Рыбы наловит - тоже еда неплохая. От орудийной стрельбы стёкла в окне вылетят, отец фанерой забьёт. Отец - он всё умел, всё мог. А на мой вопрос, когда война кончится, у него всегда один ответ был:
– Когда беляков и всю нечисть в море скинут, тогда и кончится.