Тельняшка - моряцкая рубашка
Шрифт:
ХОРОШО!
Дом, где я жил, был знаменит на весь город.
Дом был большой, и народищу в нём было жуть как много - как в маленьком городе. Наш дом можно было бы назвать городом мастеров. Самые что ни на есть лучшие мастера жили в нашем доме.
К нам приходили люди из порта - грузчики в широких блузах, совсем таких, в какой на картине писатель Лев Толстой. Бывали у нас и матросы. Они носили брюки-клёш. Что значит это слово, я не знал, но о брюках таких мечтал; они даже снились мне.
Брюки-клёш туго затянуты в поясе, они как бы облепляют бёдра, но ниже колен расширяются вроде колокола. А совсем внизу, у ботинок, клёши эти так широки, что ботинок не видно. И вот, когда у человека руки и грудь обтянуты полосатой тельняшкой, а над ботинками болтаются брюки-клёш, сразу видно - моряк.
В нашем доме бывали и франты, как в те времена называли стиляг. Они носили брюки-дудочки - узкие-узкие. И короткие. До щиколотки.
Рыбаки приходили в высоких сапогах. Я видел такие же на картинках в книге "Три мушкетёра". И капитаны пиратских кораблей были в сапогах с раструбами. Ох и любил же я читать книги про пиратов!
Разный народ бывал в нашем доме. И многим из них я давал справки, как пройти к мастеру. Однажды меня спросили о том, о чём часто спрашивали:
– Мальчик, не знаешь, где Емельян Петрович?
– Ушёл за булками в булочную Криади, скоро придёт.
– Хорошо.
Это сказал мне худой, сутулый человек в красной рубашке-косоворотке и в картузе с лаковым козырьком. Такие картузы носят рабочие на мыловарне и на паровой мельнице. Только этого долговязого я знал - он не рабочий, просто подделывается под рабочего. До революции сам имел завод, где варил мыло. И был председателем купеческого клуба. Раньше, до революции, был такой клуб, где одни только купцы собирались. А теперь этот человек работает на "Красном мыловаре" и называется красным специалистом. Он из той породы людей, что будут с тобой разговаривать, только если им от тебя что-нибудь нужно.
Я учусь в школе с его сыном Женькой. Тем самым, что боится тёмной комнаты. Сын мало похож на отца: у Жени такие толстые щёки, что их видно со спины из-за ушей. Ушами этими Женя умеет двигать. Вы не пробовали двигать ушами? Спорим - не получится. А Женя умел. Я каждый раз, как увижу, покатываюсь со смеху. Я даже один раз мечтал, как это мы с ребятами из класса захватим военный корабль, который стоит на рейде и угрожает Красной гвардии. Подъедем туда, к тому кораблю, на лодке под видом фокусников. Женька начнёт ушами шевелить - умора. Команда корабля высыплет на палубу - матросы и офицеры, - все будут покатываться со смеху. А мы тем временем захватим корабль.
Я очень любил разное такое себе представлять.
Только ничего не вышло. Во-первых, Женя заявил, что он не будет захватывать этот военный корабль. А потом он нарочно шевелил ушами, когда я отвечал у доски, и я не мог не рассмеяться.
Что говорить! Из-за того, что я смеялся, у меня на том уроке были неприятности, а Женька только радовался. С тех пор я старался с ним не водиться.
Отец Жени, Илья Григорьевич, прекрасно меня знает. Но он не хочет унизить себя тем, чтобы назвать меня по имени или по фамилии и этим показать, что знаком с сыном какого-то портовика. Мог бы, буржуй усатый, спасибо сказать, когда я ему объяснил, где Емельян Петрович, зачем пошёл, когда придёт. А он вместо этого:
– Хорошо!
– Нет, Илья Григорьевич, плохо!
А, что говорить, я знаю, что, когда рабочие на мыловарне заходят к нему в кабинет и говорят: "Доброе утро" или "Здравствуйте", он тоже отвечает им, как мне ответил: "Хорошо". Это вместо "доброго утра". Смех.
Ну и пусть себе важничает. Всё равно он, Илья Григорьевич Ежин, ждёт Емельяна Петровича, а не дядя Емельян ждёт его, бывшего буржуя, а сейчас красного специалиста.
"Красный, - думаю я.
– У нас таких красных называют "редиска". Они же только снаружи красные, а внутри белые, как редиска".
Вот и Емельян Петрович. Он невысокий, или, как говорят, невидный. Низенький. Рыженький. Плечи узкие. Брови и ресницы как пшеница. И лицо такое же - желтоватое. Я знаю, что Емельяну Петровичу много лет - он в гражданской войне вместе с сыном у Будённого воевал. Сын погиб у него на глазах, а дядя Емельян вот прихрамывает. Ранен. Не был бы ранен и контужен, с комиссаром Шмельковым работал бы. Факт.
Вот рядом с Емельяном Петровичем идёт дама. Высокая. Шляпа с птицей на полях. Птица, конечно, не живая, искусственная. Но не из маленьких. Дама заглядывает Емельяну Петровичу в глаза и, видно, просит его о чём-то - унижается.
Вот и Ежин пошёл им навстречу. Усы расправил. Улыбается. Руки раскрыл. Можно подумать, что он дядю Емельяна обнять хочет. Я слышу, как Ежин говорит ему:
– Молодой человек, а я к вам!
Я знаю, что Емельян Петрович старый. А по виду не определишь. Ему часто говорят "молодой человек". Особенно когда перед ним заискивают. Он ведь нужен всем: все люди ходят по земле. У всех людей на ногах ботинки, туфли или сапоги. А Емельян Петрович - сапожник. Лучший мастер в нашем городе. Он тоже любит слово "хорошо". Отделает пару обуви, возьмёт в две вытянутые руки по ботинку, прищурится, посмотрит и скажет: "Хорошо!"
Бывают дни, когда у дяди Емельяна плохое настроение. Это случается, если нет работы. Но теперь так не бывает. Я видел Емельяна Петровича в плохом настроении только один раз - сразу же после войны, когда совсем не из чего было шить ботинки. Дядя Емельян был тогда ужас как разлохмачен: голова его походила на хризантему. Честное слово, не преувеличиваю! А теперь он гладко так причёсан, будто только что вышел из парикмахерской Канаревского. Об этом парикмахере я ещё расскажу.
Сидит дядя Емельян со своей работой у самого окошка, а окошко это на уровне тротуара. Мне его хорошо видно, особенно его причёску. И сколько раз я видел, как он кончал работу и говорил это своё "хорошо!". В это время мне даже казалось, что он очень красивый. Увидев, что дядя Емельян сделал работу и сам её с удовольствием принял, я уже не уходил, а поджидал его на улице. Он никогда сразу же за вторую работу не принимался. Снимет передник, умоется в тазу и щёткой пригладит и без того гладкие волосы. Потом наденет рубашку, галстук-бабочку, суконные брюки, отутюженные, точно они из жести, очень жёлтые блестящие ботинки и обязательно выйдет на улицу. Гуляет от угла до угла. И я с ним. Я знаю, о чём с ним говорить.
Один раз спросил его о сапожных гвоздях:
– Дядя Емельян, а почему, когда вы работаете, у вас полный рот гвоздей?
– Не гвозди это, а шпильки, - говорит Емельян Петрович.
– Ты же не с плотником разговариваешь, а с мастером обувного дела. Понятно?
– Понятно, дядя Емельян. А почему?
– Потому, мил человек, что настоящая деревянная шпилька влажности требует. Сухая, та в ботинке не удержится, а влажная - будь здоров, не выскочит. Понятно?
У дяди Емельяна я любил больше всего выворотки выворачивать. Теперь их называют тапочки. А в те времена - выворотки, другого им названия не было. Шьёшь такие туфли на колодке. Некрасивые они: серые, обратная сторона кожи лохматая, корявая - жуть. С непривычки - тяжело. Бывало, щетиной палец наколешь и взвизгнешь: