Тельняшка - моряцкая рубашка
Шрифт:
Вот у Муськи была учительница - Кира Николаевна. Сначала даже Муська пришла от неё в восторг.
Девчонки, они вообще любят обожать своих учительниц: "Ах, наша Кирочка-душечка!" - и всякое такое.
Мы вот, мальчишки, никогда Серафиму Петровну никакими там ласкательными прозвищами не называли. Серафима Петровна - и всё.
А у девчонок: "Кирочка-душечка!"
Надо же такое придумать!
И вот подружка Муськи, с которой она на одной парте сидела, поскользнулась в гололедицу (в нашем городе снега бывает мало, а гололёд почти всю зиму) и сломала руку. А Муська в это время была больна - кашляла и в школу не ходила. А потом пошла в школу и узнала: Нина - подружка эта в больнице лежит, вся рука в гипсе. В общем, лежи, как бревно, и смотри в потолок. Девочки сказали Муське об этом. От них же она узнала, что в больнице приёмные часы как раз в то время, когда занимается Муськина вторая смена. И Муська подняла руку.
– Что тебе?
– спросила Кира Николаевна.
– Можно, я Нину навещу?
– Вчера чуть не всем классом навещали.
– Меня вчера не было. Я не знала. Мы же с первого класса вместе сидим. А она там в гипсе...
– Знаю, что в гипсе, - сказала Кира Николаевна.
– Мы подруги...
– Ну и что ж, что подруги?.. На чём мы, дети, остановились в прошлый раз?
Эх, надо было Муське настоять на своём и сказать Кире Николаевне, что друг, подруга - это не "ну и что ж". А вот Муська растерялась. И весь класс потом эту учительницу не называл про себя всякими там ласкательными именами.
Я в тот день шёл из школы в одно время с Муськой. Смотрю - у неё глаза красные, веки припухли. Ну, одним словом, понятно.
– Что, - говорю, - пару схватила?
Хотя знаю, что с Муськой такого не бывало.
Тут она мне всё и рассказала. И я подумал знаете о ком? О Серафиме Петровне. Почему так: увидишь скупого человека и подумаешь о добром, столкнёшься с трусом и вспомнишь храброго - такого, как Виктор.
Да, в тот день по дороге из школы я рассказывал Муське о Серафиме Петровне. Ведь правда хорошо, когда учитель или учительница такие, каким хотел бы ты быть сам.
ДРУЗЕЙ МЫ ВЫБИРАЕМ САМИ
Через несколько дней по дороге из школы домой я встретил Емельяна Петровича в таких начищенных ботинках, что они блестели как зеркало. Он степенно вышагивал по нашему кварталу, хотя шёл дождь и многие прохожие почти бежали, съёжившись, согнувшись, прикрываясь кто чем мог: не было зонта - газетой, портфелем, сумкой.
А Емельян Петрович вышагивал, не выбирая дороги, не страшась дождя, не пугаясь луж. Он шёл с гордо поднятой головой - прямой, несгибаемый.
Когда мы поравнялись, он сказал мне:
– С погодкою. Красота!
– Да, - сказал я, - красота.
Лужи вокруг казались мне зеркалами, а наш дом, на который я никогда не обращал внимания, потому что жил в нём, вдруг удивил меня: такой был он светлый и радостный. Дождь прошёл, все окна в доме были раскрыты. В одном окне я видел, как Муська ходила по комнате, разучивая стихотворение и размахивая при этом рукой, как дирижёр. Птица сидел, поджав ноги. Иголка летала в его руках - он пел. В каком-то окне стучала швейная машинка, из другого доносилась музыка - это студент консерватории упражнялся на рояле. И я подумал: "Жаль, что Виктор не видит всё это. Простой дом, а после дождя как вымытый, и всё, что в нём делается, видно. Интересно, правда? Виктор бы это понял".
И вдруг я услышал голос отца:
– Где мой алмаз?
Отец выглянул в окно и закричал мне:
– Ты что молчишь? Алмазов нет - ни одного. Это ты копался в моем ящике?
Да, я молчал. Алмаз. Алмазы... Ящик. Значит, это был не сон. Бриллианты. Золотые цепи. Бр-р-р... Нет, не может быть...
– Что ж ты молчишь? Отвечай!
– Я иду, папа, иду!
Отец стоял в прихожей. В руках у него что-то блестело.
– Вот, - сказал он, - один алмаз нашёл, но он не годится. Там было ещё два новых - покрупнее. Что ж ты молчишь? Ничего нет смешного в том, что куда-то задевались два алмаза...
Нет, они не затерялись, я нашёл их на самом дне отцовского ящика с инструментами. А смеялся я потому, что вспоминал алмазы. Ими же режут стекло. И на заводах бывают нужны алмазы для сверловки. Это алмазы, которые трудятся, помогают создавать вещи, нужные людям.
А я-то подумал про сон. Смешно!
Отец так и не понял, почему я смеялся. А я, найдя алмазы для резки стекла, выбежал по лестнице вниз. И в эту минуту мне страшно захотелось, чтобы во дворе я столкнулся с Виктором. Я бы ему рассказал, как это здорово всё получилось с алмазом этим. А он бы сказал: "Смехота".
Я перепрыгнул сразу через восемь ступенек. Не верите? Это же очень просто. Надо только скользить рукой по перилам, и получается сразу через восемь ступенек. За какую-нибудь секунду я был во дворе. Но Виктора там не было. Ну как ему быть? Конечно, он не мог там быть. И я подумал: "Почему мне так его не хватает?" Не так-то часто мы с ним виделись, и я вроде бы не замечал, что не могу без него. А теперь не могу. Почему это так? И он же мне не родственник, не брат.
"Наверное, потому, - подумал я тогда, - что родственники сами по себе получаются. Какие получаются, таких и люби и терпи. А друга мы сами выбираем. Видно, потому я так скучал по Виктору".
А сердце у меня колотилось. Не знаю, оттого ли, что я бежал с лестницы через восемь ступенек, или от радости, что вся эта история с алмазом выяснилась. Но мне было как-то так, что надо было с кем-нибудь поговорить. И тут как раз меня окликнул дед Николай.
– Айда в субботу рыбачить!
ВСТРЕЧА С "ТОВАРИЩЕМ"
Солнце разрумянилось и перестало слепить.
В субботу мы с дедом плыли на шаланде прямо на закат.
Солнце было бордово-малиновое. Оно опускалось быстро, и так же быстро менялся цвет моря, как менялось оно в тот день, когда я в последний раз плыл с Виктором. Море было синее, фиолетовое, как чернила.
Чем дальше уходили мы от берега, тем размашистее становились волны. Но шаланда шла вперёд и вперёд, чуть только кряхтела, поскрипывала, без устали разрезая море.
– Ежин пришёл наниматься к нам в артель, - неожиданно сказал дед.
"Надоело мыло воровать", - подумал я и сказал:
– Может быть, решил стать честным.
Дед промолчал. Он ведь вообще был не из разговорчивых. А тут почувствовалось: пожалел, что вспомнил о Ежине, когда вокруг было ТАКОЕ море и ТАКОЕ небо.