Тело в плюще
Шрифт:
Рождественские каникулы обернулись бурной чередой вечеринок; весь город — от елки в Рокфеллер-центре до веночков вокруг статуй львов возле публичной библиотеки — украсился только ради них. Она хотела, чтобы он поехал с ее семьей в Аспен, где у них был свой дом, но его удерживала концертная программа. Она сказала, что не поедет без него, но он настоял на обратном, чувствуя себя благородным рыцарем. И вот пришел февраль, месяц влюбленных. Макс заказал столик в «Ритце» на четырнадцатое число и купил медальон в форме сердечка в антикварном магазине на Гарвард-сквер, поменяв цепочку на тонкую черную атласную ленту. То, что и нужно, для его Олимпии, его божественной любовницы. Ленточка куда романтичнее.
Он сел между двумя женщинами, решив, что уделит побольше времени Рэчел. Сестра ничего не говорила, но Макс знал, что она рассчитывает на него, и что ей не терпится поскорее вырваться из Пелэма на свободу. Как было бы хорошо, если бы она познакомилась с кем-то. К сожалению, его попытки предпринять что-то в этом отношении натолкнулись на вежливое, но твердое сопротивление. Рэчел заявила, что при необходимости найдет мужчину и без помощи младшего брата, о чем его и известит. Время от времени она встречалась с кем-то, с каким-то парнем из Массачусетского технологического института, но эта часть ее жизни существовала отдельно, тогда как он не мог не включать Хелен во все, что они делали, и говорил только о ней, когда они расставались.
Привлекательная блондинка подошла к ним, держа под руку симпатичного молодого человека.
— Рэчел, Прин, позвольте познакомить вас с Эндрю Скоттом. Он провел последний семестр в Оксфорде, а сейчас снова возвращается в Гарвард.
— Привет, — сказала Рэчел. — Это мой брат, Макс. Ты ведь с ним уже знакома, не так ли, Гвен?
Блондинка кивнула.
— Нам очень понравилось, как вы играли. Вы ведь тоже в Гарварде? На первом курсе?
— Спасибо. Да. Я на первом курсе и живу в Данстер-хаусе. — Прикрыв ладонью руку Хелен, Макс придвинулся к ней поближе. Эндрю был хорош собой и походил на какого-нибудь нордического бога. Но Хелен другие мужчины не интересовали — об этом она говорила много раз, — а заполучить могла любого — это он говорил себе сам.
— Что ж, увидимся. Я в Лоуэлл-хаусе. Заглядывай. Приятно было познакомиться. — Эндрю кивнул, и пара удалилась.
— Приятный парень, — заметила Рэчел. — По-моему, это тот, с которым Гвен познакомилась прошлой весной. Она называет его Ханком.
— Хммм, — протянула Прин и, поднявшись, потянула Макса за руку. — Давай поднимемся на башню. Ты мне споешь. Рэчел?
— Может быть, в другой раз.
Запах земли — не обязательно чернозема — всегда пьянил ее сильнее самых дорогих духов. Чем это пользуется Прин? «Джой». Точно, ее парфюм называется «Джой». Что ж, для нее радость — синоним почвы. Так говорила себе Крис Баркер.
Была пятница, ее любимый день недели. Никто не приходил в оранжерею поработать над обязательными проектами, никто не жаловался на утомительную обязанность проводить измерения, никто не понимал, какое это чудо — каждый миллиметр роста. В прошлом году, особенно в самом начале, оранжерея была ее убежищем. Именно из-за теплиц она и выбрала Пелэм, отказавшись, увидев их, рассматривать другие варианты. Пятнадцать связанных между собой оранжерей, общая площадь 7700 квадратных футов, более тысячи образцов со всего света, включая тропические, субтропические и пустынные, и еще многое другое. Во время ознакомительной экскурсии гид рассказала, что в следующем году должно расцвести одно особенное растение, Agave аmericana, и что такое событие случается раз в сто лет. Крис сочла это за знак свыше. Она поступит в Пелэм и будут свидетельницей исторического события. Будут, конечно, и другие, для которых цветение агавы значит не меньше, чем для нее; она встретит родственные души. Не встретила. Даже тот факт, что стебелек поднимался над колючими отростками со скоростью пять дюймов в сутки, не привлек к нему, как ожидала Крис, толпы восторженных ботаников. Лишь несколько человек, преимущественно преподаватели да рабочие оранжереи, наблюдали за тем, как в крыше теплицы прорезали дыру, чтобы прохладный воздух замедлил рост до двух дюймов в день. Когда все двенадцать веточек расцвели — сотни великолепных желто-зеленых бутончиков засияли на фоне голубого неба, — агава достигла уже двадцати футов. Сей факт был незамедлительно задокументирован — фотографии поместили в школьной газете и даже отправили в «Бостон глоуб», — но сенсации в кампусе он не произвел. Крис чуть ли не силком притащила в оранжерею свою соседку, Элейн Принс — «В теплицах всегда сыро… что будет с моими волосами», ныла Элейн, — и попыталась объяснить, что именно здесь произошло, и почему это так важно. «Она цветет раз в сто лет. При следующем цветении нас уже не будет. Это же живая капсула времени!» Лишь тогда Элейн проявила какой-то интерес. Соседкой она была неплохой — часто отлучалась к сестре в другое общежитие, не донимала расспросами, была свободна от неприятных привычек, — даже хорошей, но, конечно, не родственной душой.
Тогда, год назад, ее снедала тоска по дому; она отчаянно, до тошноты, хотела уехать, бросить Пелэм, вернуться в привычное окружение. Крис заставляла себя терпеть, держаться. Раньше она никогда не покидала дом, даже не ездила в летний лагерь. Каждое лето их — ее саму, брата и сестер — отвозили на ферму в центральной Пенсильвании, к бабушке и дедушке, где они вместе с двоюродными братьями и сестрами пользовались полной свободой. Взрослые приходили и уходили, но дети были всегда — строили домики на деревьях, купались в озере, кормили животных и ставили комические оперы на самодельной сцене в старом сарае, оперы, позаимствованные у Гилберта и Салливана и навеянные событиями деревенской жизни. Лорд-Палач становился местным налоговым инспектором, а Юм-Юм самой Крис, перевоплотившейся в бедняжку Дороти Гейл. Бабушка Крис была агрономом-самоучкой, и каждый внук в начале летних каникул получал в свое распоряжение отдельный участок, но только Крис каждый год требовался все больший и больший надел. В результате именно на ее долю приходилась большая часть поступавших на стол овощей, а цветов она срезала столько, что дети установили у дороги что-то вроде цветочного киоска.
Неудивительно, что она так морщилась, когда приходило время надевать туфли и возвращаться домой, к жизни в четырех стенах в пригороде Филадельфии. Дети Баркеров ходили в квакерскую школу, хотя семья относила себя к епископальной церкви. Матери Крис нравилась философия школы и высокое качество преподавания. Ее брат отправился в Хаверфорд, одна сестра — в Брин-Мор, другая — считавшаяся бунтаркой — в Стэнфорд, и в конце концов Крис на несколько лет осталась дома с родителями, представленная по большей части самой себе. Кузены и кузины тоже вырастали, и летом компанию ей составляли бабушка и дедушка. Она искренне не понимала, зачем поступать в какой-то колледж; не лучше ли пойти ученицей к хорошему садовнику, который за плату научит ее тому, что ей самой нравится? Родители стояли на своем, и когда Крис увидела Пелэм, колледж показался вдруг не таким уж плохим местом.
Только показался. Ей не нравилось сидеть в чужой комнате — обычно до невозможности задымленной, — сплетничать, перемывать косточки, играть в бридж или вязать. Да, она умела вязать — этому ее давным-давно научила бабушка, — но у нее не было воздыхателя, как ехидно называли своих бойфрендов некоторые девушки, а вязать свитер брату или кому-то еще из родных она не видела смысла — свитеров у всех хватало.
Последнее лето на ферме Крис провела одна, и оно было истинной идиллией. Колледж представлялся чем-то, о чем она читала в книжке или мечтала. Ферма была настоящей. Ей нравилась гулять по саду ранним вечером, низкое солнце наводило резкость на растения, за которыми она ухаживала жарким днем. Зачастую к ней присоединялась бабушка, передвигавшаяся в то лето медленнее, чем раньше — к тайной тревоге Крис. Старушка называла имена цветов, старые, с которыми выросла сама и которые передавала внукам: анютины глазки, царские кудри, молочай. Она учила Крис науке трав: тимьян и эстрагон — для курицы, ясменник — для вина, мята — для свежего горошка. Она предупреждала об опасностях кислицы, наперстянки и милых ландышей: «Корни, моя дорогуша, и вода. У нас был кот, большой любитель пить из ваз с цветами. Уж сколько я его гоняла, но только отвернусь — он уже на столе. Однажды я поставила в свободной комнате букетик ландышей, а он туда забрался. Кончилось все плохо».
В конце августа Крис попросила разрешения остаться на ферме хотя бы на один год. Она хотела пережить в деревне смену сезонов и обещала вернуться в Пелэм следующей осенью. Родители сказали «нет». Ей нужно возвратиться в колледж, быть в компании сверстников. И вообще, проводить все лето одной — вредно, а старики — эгоисты. «Это я эгоистка!» — кричала Крис. — «Это я хочу остаться!» К сентябрю ее доставили в Пелэм, и, как ни странно, второй год пошел лучше. Сестра Элейн, Прин, и ее подружки переехали в Крэндалл. С ними было интересно и весело. Элейн и сама расцвела рядом с сестрой, воспрянула, стала проявлять остроумие, чего Крис раньше не замечала, хотя они и прожили вместе целый год. Теперь они держались вместе, и их комната сделалась местом сбора. Вот что такое иметь друзей, поняла она, хотя по-прежнему частенько уходила в оранжерею.
Крис взглянула на часы, отложила инструменты и отряхнулась. Она изрядно проголодалась, а к чаю всегда подавали что-нибудь вкусненькое.
Гостиная в общежитии с ее современной мебелью неизменно напоминала фойе отеля. Брат Рэчел Гоулд играл на пианино. Рэчел нравилась ей больше всех, и Крис иногда садилась у двери Рэчел и слушала, как та играет. Но никогда не просила разрешения войти. Музыка Рэчел казалась Крис чем-то столь же приватным, как ей самой увлеченность миром растений.
Максу Гоулду всего восемнадцать, а он уже знаменитый музыкант. Крис наблюдала за ним — юноша словно спал в транс. Считается, что музыка способствует росту растений, но она никогда не проводила таких опытов. Крис просто разговаривала с ними. Всегда, сколько помнила себя. Пожалуй, эксперимент получился бы интересный. Взять три растения. С одним разговаривать, другому играть музыку, классическую, а третьему устроить молчанку.