Темная материя

Цее Юли

За спиной послышался шорох пластиковых мешков. Затем возглас и толчок в спину. Удар, казалось бы, должен был сбросить его за край бездны. Ему уже мнилось, что он падает, однако это не вызвало у него страха, а лишь такое огромное нетерпение, что, сделав невольный шаг вперед и почувствовав под ногами твердую почву, он обернулся к обидчику с выражением глубочайшего сожаления на лице. Увидев, какая мина изобразилась на его физиономии, женщина рассмеялась, весело тряхнула кудрями и раздумала извиняться. Вместо всяких слов она, когда комиссар продолжил свой путь, тоже пошла за ним следом. Он не подавал ей руки, не называл своего имени. И вот таскал за собой по центру города туда и сюда, как волочащийся сзади плавучий якорь. Выйдя от врача, он собирался сделать что-то нормальное, например купить кусок пиццы. Сейчас оставалась только одна задача: как отделаться от новой знакомой. Она тащилась за ним с пластиковыми пакетами,

в которых, как потом выяснилось, носила с собой все, что ей было необходимо для жизни, она следовала за комиссаром, не удивляясь, почему они то и дело огибают одни и те же углы. У Шильфа не хватило фантазии, а пешеходная зона была слишком мала, чтобы внести больше разнообразия в столь затянувшуюся прогулку. И вот, пока они в который раз останавливались у тех же светофоров, переходили через те же улицы, заглядывали мимоходом в те же витрины, женщина невозмутимо и непрерывно рассказывала о себе.

В шестнадцать лет она начала работать натурщицей в натурном классе и вскоре стала зарабатывать столько денег, что уже не ощущала насущной необходимости учиться какой-нибудь нормальной профессии. Со временем художники приобретали все большую известность, и жалованье становилось больше. Она очень скоро сообразила, что ей платят не за наготу, а за то, что она способна подвижнически терпеть физическое напряжение, необходимое для того, чтобы часами держать одну и ту же неподвижную позу. Она достигла совершенства в умении управлять своей физической болью, притом в условиях тоскливейшего помещения, оживляемого лишь поскрипыванием древесных угольков да изредка — шумными вздохами и охами художников. Замерев в оцепенелой позе, она, к восторгу художников, могла, обернувшись к ним, как бы в испуге, вполоборота, терпеливо простоять так от полудня до самого конца занятий. Слава ее ширилась, передаваемая из уст в уста, заказчики не переводились. Ее столько раз изображали на картинах, говорила женщина, что иногда она невольно спрашивает себя, кто же она такая. В то время как другие корпели в мрачных конторах, она посиживала за чашечкой кофе в садике своего любимого кафе, подставляя лицо ласковому поглаживанию ветерка. Вообще-то, призналась она комиссару, она не рассчитывала, что когда-нибудь придется менять такой исключительно приятный образ жизни на что-то другое. Пока один ортопед не объявил, что ей навсегда нужно отказаться от работы модели, если она не хочет, чтобы постоянное неподвижное стояние напрочь доконало ее спину, колени и локти.

— Ну, что вы скажете об этой истории? — спросила женщина, когда они, словно по уговору, замедлили шаги и остановились на Дворцовой площади перед стеклянной дверью «Макдоналдса».

Комиссар не догадывался, что, разглагольствуя перед ним, она рассказывает какую-то историю. Человек, не задающийся вопросом, кто он такой, не может хорошо разбираться в искусстве рассказывания.

Он произнес это вслух, и женщине понравилось его замечание. Она рассмеялась. У ее ног по земле скакали воробьи, гоняясь за разлетающимися конфетными фантиками и катящимися сигаретными окурками; было ветрено. Комиссара до того утомила продолжительная прогулка, что сама мысль о том, что можно перекусить и выпить чашечку кофе, одарила его острым чувством счастья. В превосходном настроении они дружно зашли в ресторан. На пороге Шильф придержал дверь, пропуская женщину вперед. Ему почудилось, что встречные посетители как-то странно на него посматривают, и он решительным шагом целеустремленно направился вслед за своей дамой к дальнему угловому столику. Женщина устало уселась на скамейку и гибкими движениями скинула с себя куртку. После диагноза, поставленного ортопедом, сказала она, остатков ее сбережений уже едва хватит недельки на две. Она как кузнечик из басни [18] : пока длилось нескончаемое лето, не утруждала себя думами о суровых зимних днях. Поэтому-то она теперь и ищет того, кто бы о ней позаботился.

18

В знаменитом переводе басни Лафонтена, выполненном И. А. Крыловым, кузнечик был заменен на стрекозу.

Тут комиссар понял, что произойдет в следующую минуту. Он сел, снова встал и спросил, чего ей принести. Гамбургер, например, яблочного пирога или куриных обрезков в жирной панировке. На это женщина, бросив на него укоризненный и чуть ли не полный нежности взгляд, сказала, чтобы он спокойно сел и, как цивилизованный человек, подозвал бы официанта, у которого можно спросить меню. Теперь комиссар знал не только то, что сейчас произойдет. У него вдруг возникло стойкое подозрение, что этой женщины, ниспосланной ему одновременно со смертным приговором, на самом деле вовсе не существует. Слишком уж хорошо человек, спрашивающий

в «Макдоналдсе» меню, вписывался во все странности его воображения. В ее положении, говорила между тем женщина, продолжая разглядывать его своими зеркальными глазами, свихнуться проще простого. Однако товар, который предлагает нам жизнь, все еще манит ее сильнее, чем потусторонний бред.

И вот комиссар, даже еще не сходив к прилавку, чтобы купить у бледной девицы две порции какой-нибудь еды, уже дал новой знакомой свой адрес и ключи от квартиры. Когда он вечером вернулся к себе, дома к его приходу все было прибрано, пропылесошено, кровать застлана и сварен суп. Когда они во второй раз за этот день сели вместе за стол, она поведала ему, как ее зовут: Юлия.

Это было четыре недели назад. С тех пор комиссар, вставая рано утром, привычно старается не шуметь. В постели лежит и спит его новая подруга.

5

Осторожно ступая по дребезжащим решеткам, Шильф спускается по лестнице. Втягивая сквозь зубы слишком теплый утренний воздух, он разглядывает фасады соседних домов. За всеми темнеющими на них окнами спят люди, погруженные в беспамятство, они лежат слоями друг над дружкой, словно какие-то окуклившиеся гусеницы. Этот образ, нарисованный его воображением, отнюдь не способствует радостному желанию бодро начать новый день, продолжив тем самым свое обычное существование. Точно на середине лестницы заявляет о себе живущий внутри наблюдатель.

«Вот и опять комиссар Шильф выбрался из квартиры по пожарной лестнице, — раздается у него в голове. — Не хотелось ему что-то браться за расследование нового дела».

Этот голос знаком Шильфу вот уже двадцать лет — с того слома, который надвое разделил его биографию. Навязчивый позыв комментировать свои действия закадровым текстом нападает на него с нерегулярными промежутками, как хроническая болезнь. Настоящее тогда для него пропадает, и в голове остается лишь повествовательное прошедшее, а вместо первого лица только третье. Все мысли внезапно принимают такую форму, словно это кто-то посторонний из отдаленного будущего ведет о нем рассказ, описывая это раннее утро, пристегнутое к дому застежкой-молнией из металлических решеток. Шильф уже привык, что не стоит бороться с этими приступами. Убежать можно от многого, кроме, наверное, того, что творится в твоей голове. Этим привязчивым молчаливым монологам он дал название — внутренний наблюдатель, ведь человеку непременно требуется обозначить непонятную вещь каким-то словом. Бывает, что наблюдатель наведывается всего лишь на часок-другой. В других случаях он безотлучно держится рядом неделями, превращая мир в радиоспектакль без выключательной кнопки и регулятора звука, в котором Шильф принимает участие в качестве автора, диктора и слушателя. Какие-то события наблюдатель обходит молчанием, другие же обсуждает чрезвычайно дотошно. А уж когда начинается работа над трудным делом, тут обязательно жди его появления. Больше всего он любит воспроизводить то, что думает комиссар.

«Вот уж чего мне даром не надо, так это обезглавленного велосипедиста, подумал комиссар», — думает комиссар.

Два дня назад он удостоился такой чести, что ему самолично позвонил усатый начальник полицейского управления и в знак особого уважения к его заслугам отменил ему предстоящий отпуск.

— Во Фрейбурге они там сами не справятся, — взволнованно заявил начальник. — От медицинского скандала весь город уже стоит на ушах. Сначала умирают четверо пациентов-сердечников, затем происходит убийство врача. Даже тупицы-журналисты видят, что тут есть какая-то связь. Отпуск откладывается, Шильф! Разберитесь сначала, что там к чему с Даббелингом!

При других обстоятельствах Шильф без возражений выполнил бы приказание начальника полиции. Он и сейчас выполнял его, но с огромным внутренним сопротивлением. У него дома, если взглянуть на дело трезво, спит проблема, и еще одна (возможно даже, та же самая) уже давно поселилась у него в голове. Не хочет комиссар сейчас ехать во Фрейбург! Ему тошно при одной мысли о крохотной служебной квартирке неподалеку от улицы Генриха фон Стефана. Ну неинтересны ему мертвые анестезиологи или мания величия главного врача! В предшествующие годы он беспрерывно работал, и сейчас ему требуется передышка. В настоящий момент есть вещи поважнее какого-то Даббелинга, который, кстати, при крепкой-то хватке Риты Скуры и так уже находится в надежных руках.

На секунду у Шильфа мелькнула было мыслишка, а не закурить ли сейчас натощак сигариллу, но, поразмыслив, он отвергает эту затею. Задумавшись, он глядит на дремлющие в колодезной тишине мусорные баки. Вызывающе неспешно по чисто выметенной мостовой через двор шествует кошка. Когда Шильф, очнувшись, делает следующий шаг, она молнией скрывается в ближайшем подъезде.

«Бывают дни, когда жизнь не оставляет ему другого выбора, как только залезать в нее через черный ход, подумал комиссар», — думает Шильф.