Темная материя
Шрифт:
В собственном представлении Майка давно уже существует только как член счастливой семьи. Независимо от того, очень или не очень хорошо складывались в тот или иной момент их семейные отношения, но с тех пор как родился Лиам, она незыблемо верила в то, что они с Себастьяном живут в одном общем, неделимом мире. И она готова любыми средствами добиваться, чтобы это так и осталось.
«Возможно… — думает Майка, глядя на азиатскую девушку, которая идет в ее сторону, катя перед собой металлическую тележку, — возможно, дома меня ожидает катастрофа, которой я столько лет более или менее осознанно так страшилась. Возможно, эта катастрофа, как ураган, носит женское имя. Причем, возможно,
Ее мысли снова грозят провалиться в хаос невнятицы. Она покупает у азиатки стаканчик кофе. Он такой горячий, что обжигает руки. В вагон заходят двое пограничников; немецкий берет у нее из рук стаканчик и держит его, пока она достает удостоверение.
Что бы там ни встретило ее во Фрейбурге, думает она, осаждаемая тревожными мыслями, которые тысячами булавочных уколов вонзаются ей в бок, в одном можно быть твердо уверенной: раз Себастьян клянется, что с Лиамом все в порядке, значит, это так и есть. Одна из причин, почему Майка так любит велосипед, — это удовлетворение, которое она получает от сознания, что сумела правильно оценить свои силы. Она подносит стаканчик к губам и, обжегшись, все равно делает следующий глоток. Швейцарская идиллия осталась позади, за границей; за окном бледное солнце, как дирижер, подает знак к вступительным тактам увертюры нового, неминучего летнего дня. Посмотрим, там будет видно, думает Майка. Комиссару она потом скажет то же самое: «Посмотрим, там будет видно». Но еще перед тем она обнаружит на газетных стендах Фрейбургского вокзала лицо своего приятеля Ральфа Даббелинга. И откроется новый список самых страшных дней ее жизни. А в списке самых подозрительных личностей на втором месте будет значиться комиссар, он окажется впереди Оскара, который раньше долгие годы возглавлял этот список, и сразу после Себастьяна, который, впервые попав туда, умудрился одним махом занять первое место.
3
Стена в белоснежной штукатурке, отражающая солнечный свет. Входная и балконные двери нараспашку, увитый плющом уличный фонарь с прислоненным к нему навороченным гоночным велосипедом. Надушенный ароматом глицинии дом имеет нарядный вид. Но он похож на пустую обертку. Такая красота требует счастья, а люди, живущие в нем, уже несчастливы. Комиссару все кажется пустым и фальшивым, словно вся улица превратилась в открытку и от нее осталось одно лишь воспоминание. Едва он ступил на тротуар, по антрацитово-черному Ремесленному ручью навстречу ему устремились Бонни и Клайд. Шильф достает из кармана булочку с изюмом, купленную по дороге во время долгой прогулки по центру города. Обе уточки занимают позицию против течения, чтобы крошки поплыли к ним прямо в клюв.
— Где-где-где, — закрякали утки.
— Внимание! — отвечает им комиссар.
Но Бонни и Клайда призыв попугая Агфы явно не заинтересовал. Они дружно разворачиваются, как в синхронном плавании, и в бодром темпе уплывают вниз по течению. Шильф отряхивает с ладоней приставшие крошки и входит в подъезд изучать фамилии на табличках квартирных звонков. Едва он отыскал то, что ему надо, как дом содрогнулся от громового грохота. Наверху кто-то хлопнул дверью. По лестнице вниз простучал торопливый топот, опережая женщину, которая в следующую секунду промчалась мимо комиссара и выскочила из парадного. Он схватился за лоб, чтобы приподнять несуществующую шляпу. Лица женщины он не успел разглядеть. Белокурые волосы взволнованно разметались и занавесили ей глаза, когда она нагнулась, чтобы отпереть на велосипеде замок. Комиссар застыл в оцепенении. На женщине надета рубашка без рукавов и короткие матерчатые штаны. Яркое солнце превратило ее загорелые руки и ноги в полированное дерево.
Раздумав нажимать на звонок, он поднимается по лестнице на третий этаж, где его взгляд останавливается на двери, по которой сразу видно, что за ней кто-то стоит и слушает, затаив дыхание. Подойдя поближе, он прижимается щекой к деревянной створке, приникнув настороженным ухом к настороженному уху за дверью. Создавшегося напряжения хватило бы, чтобы зажечь лампочку. Двое взрослых мужчин, разделенных только одной доской, силились уловить друг друга, напрягая все чувства так, словно стремились слиться в единое существо. Вдруг дверь распахнулась.
На пороге стоит Себастьян со следами внезапно оборванной ссоры на губах, с раздутыми до упора легкими, с глоткой, уже напрягшейся для крика. Его взгляд растерянно мечется туда и сюда на уровне глаз комиссара.
— У вас найдется мусорное ведро? — спрашивает Шильф.
Он протягивает хозяину квартиры, к которому предполагает наведаться в гости, смятый бумажный пакетик, из которого высыпаются крошки. Быстрым движением Себастьян выбивает пакетик из его руки.
— Убирайтесь!
Комиссар, разумеется, давно просунул в дверь ногу. Сквозь узкую щелку они смотрят друг другу в лицо. Вместо того чтобы начать ругаться и бороться за право входа, они внезапно оказываются рядом, вместе запертые в плотной капсуле тишины, в которой между ними происходит что-то, для чего в языке не находится слов. Встреча. Одновременная остановка в точке пересечения двух разнородных расстройств жизненного порядка.
«Вот и затянулся узел, бесповоротно соединивший наши жизненные пути, подумал комиссар», — думает комиссар.
Течет время размеренно падающими каплями из подтекающего крана в квартире за спиной Себастьяна. Течет время, отмеряемое стуком пневматического молотка, доносящимся из отдаленного переулка. Вероятно, есть много вопросов, которые стоило бы обсудить. Почему у каждого из них такое чувство, будто другой явился для того, чтобы ему помочь? Можно ли остановить крушение жизни на грани разлома? Как потом склеить трещины? Может ли происходить между незнакомыми людьми что-то похожее на взаимное узнавание с первого взгляда?
Однако нельзя же вечно стоять на месте!
— Профессор, — произносит Шильф тихо, с оттенком сожаления, — я из полиции.
Себастьян тотчас же пропускает его через порог, а сам на негнущихся ногах уходит в квартиру. Не оглядываясь на посетителя, он устало опускается в гостиной на кушетку и садится, облокотясь на колени и подперев голову ладонями.
— Сожалею, — говорит комиссар Себастьяну, когда тот наконец поднимает голову и трет себе покрасневшие глаза. — Но я все еще тут.
И снова в комнату сочится тишина, от которой уже не веет задушевностью. Это молчание двух путников, ожидающих на вокзале каждый своего поезда. В то время как Себастьян глядит в потолок, будто там, наверху, может быть что-то интересное, комиссар осматривается в комнате. Вещи в ней стоят как потерянные. Они словно бы утратили то, что прежде объединяло их в подобранный со вкусом интерьер. Вещи стоят безучастные, как статисты, не занятые в мизансцене.
Потребовались какие-то секунды, печально думает Шильф, чтобы все здесь кануло в прошлое.