Темная сторона Петербурга
Шрифт:
40, 50, 70, 90… Стрелка спидометра уверенно двигалась по кругу, взбираясь все выше.
«Вот это я понимаю! — восхищался Серега, зажмуривая слезящиеся глаза. Он был так счастлив, что забыл надеть шлем. Оставил его дома, у сумасшедшего деда. — Это настоящая скорость. Не то что „Восход“!»
Что-то необыкновенное происходило с ним в это мгновение: он просто слился с «Ямахой» в единое целое, и ни разу не испытанное раньше чувство покоя охватило его. Он стал недосягаем ни для кого, ни для чего — ни для ворчаний деда, ни для денежных проблем, ни для Лешкиного занудства. Никакие неприятности
Скорость! Настоящая скорость!
— Не достанете! — завопил Серега, перекрикивая тугую волну встречного ветра.
Было еще рано, и машин по проспекту двигалось немного, но по дороге к центру число их нарастало. Серега не видел в этом проблемы — «Ямаха» рвалась в бой, и они шныряли между неповоротливыми авто, как щука среди плотвы — стремительной багрово-серебристой змеей… Вправо-влево, вправо-влево… Уаааау-рррау! Давай! Жми!
Никаких препятствий. Ты просто летишь. И за твоей спиной — инверсионный горячий след встает, как белые крылья. Никаких преград!
Сила. Свобода. Счастье.
Но что это впереди? Откуда?.. Сто-о-о-о-й!!!
Но «Ямаха» не пожелала стоять.
Она ведь не для этого была рождена.
Спустя два месяца после гибели Сереги Воронова его убитые горем родители снова приехали в город, чтобы похоронить деда. Известие о гибели любимого внука подкосило его: он слег в больницу и уже оттуда не вышел.
А спустя еще месяц в одном маленьком областном городке под Питером появился перекупщик. Он приехал специально, чтобы предложить знакомому парнишке, который бредил машинами и мотогонками, отличный спортивный вариант — японскую «Ямаху SR400». Совершенно новую, сияющую лакировкой и хромом, и с особыми самурайскими украшениями на баке.
Только теперь их было уже не восемь, а девять.
ЭКСПОНАТЫ, ИЛИ ЧАСЫ В ОДИН СЯКУ
Университетская наб., 3,
Кунсткамера
Около шести вечера залы Кунсткамеры пустеют.
За долгие годы службы Сергей Иванович Куликов научился определять момент этот не по часам.
Теперь он просто чувствовал облегчение, которое испытывали все экспонаты, запертые под стеклом, утомленные за день настойчивостью чужих глаз; он ощущал, как распрямлялись, вздыхая, доски вытертого паркета и оседала невидимая пыль, взбитая ногами посетителей.
Во всех уголках музея восстанавливалась тишина — глубокая, истинная, которая, подобно камертону, допускает только один звук — звук течения времени.
Это и был точный сигнал для сторожа: завершив все дела, выйти на вечерний обход.
Сергей Иванович аккуратно отодвинул чайник, поставил стакан кверху донышком на широкое блюдце с пышными розами по краю. Крошки от съеденного вприкуску свежего бублика он тщательно собрал в ладонь и вытряхнул в форточку — голубям.
Подтянув ремень брюк, нащупал в кармане связку ключей, застегнул на все пуговицы пиджак и вышел из своей коморки.
В конце подвального коридора привычно маячила длинная тень: Сергея Ивановича
Сторож поежился от налетевшего сквознячка и, подойдя ближе, как обычно, не здороваясь, встретил того, кто его ждал, по-приятельски незамысловато:
— Ну, что, пойдем, что ли?
Бурча и глухо перешептываясь между собой, ночные смотрители отправились по привычной орбите, наслаждаясь особенной атмосферой, свойственной только этому месту, только этим вещам и предметам.
— Так что, не сыскал? — кривя губы в едва заметной усмешке, говорил сторож Куликов своему спутнику. — Твердят тебе умные люди… А ты все никак не послушаешь. Надеешься все, ходишь. Уж я и не знаю, на что рассчитываешь. Любой на твоем месте давно бы смирился. Что уж там? Прошли твои времена, а что было — быльем поросло и давно миновало. Трудишься, ищешь, и ведь не то что других — больше всех себя истязаешь. Уж я давно слышу, как твои суставы скрипят — должно, до костей мослы истер, расхаживая по нашим лестницам. Моль тебя побила, а ты по-прежнему никого не слушаешь. За такое-то упрямство и как тебя земля носит?!
На упреки старика его спутник отвечал, как всегда, невнятным бурчанием.
Они миновали залы североамериканской экспозиции, стенды с фотографиями индейцев сиу и дакота, стеклянные витрины, посвященные индейскому рыболовству и земледелию…
Все было спокойно. Слегка поскрипывал паркет, и шарканье ног отдавалось в дальних уголках музея едва слышными шорохами, где по стенам скользили неясные тени.
— Я понимаю тебя, — вздыхая, говорил сторож своему спутнику. — Люди часто не могут смириться с потерей. Но, согласись, твоя настойчивость переходит границы. Твои надежды ни на чем, по сути, не основаны. Разве кто-то в мире сможет изменить положение вещей? Что скажешь?
Собеседник сторожа откликнулся тяжелым свистящим вздохом. Его давно приучили не вступать в споры, да он и сам не любил их.
Вместе они вошли в зал японских коллекций и, мельком взглянув на традиционные костюмы, статуи и прекрасные веера, остановились возле деревянного столика-витрины.
— Наверное, ты прав. И самый простой путь отыскать твою потерю — повернуть время вспять. Если бы мы это могли… Посмотри-ка сюда.
Сергей Иванович наклонился и легко постучал подушечкой указательного пальца по стеклянной крышке витрины.
— Из посетителей сюда никто не подходит. Что интересного в потемнелом куске латуни? Странные рисунки и скопище зубчатых колесиков не возбуждают у людей любопытства. Этот механизм — сякудокэй, «часы длиной в один сяку».
Они начинают отсчитывать дневное время от часа Дракона, а заканчивают часом Зайца, временем пробуждения. Ты слышал, что говорят ученые о связи пространства и времени? Ничто в мире не может представить наглядно эту таинственную взаимосвязь — только эти часы. Если завести сякудокэй бронзовым ключом, прочный шнур, скрученный из натурального шелка, который соединяет части механизма, начнет сдвигать вот эту планку на горизонтальном циферблате, а скрытый внизу колокольчик будет отбивать часы. И день закончится, когда указатель пройдет всю отмеренную временем единицу пространства в один сяку.