Темная волна. Лучшее
Шрифт:
Не удалось.
– Тысяча ног ада… маршируют, семенят, скребут… дороги над дорогами, чёрные, вечные… они никуда не ведут… они ведут повсюду…
Я повернулся к арестанту. Повернулся, зная, что не стоит этого делать.
Белый глаз зека дёрнулся, ещё раз, и ещё. Он шевелился – глазное яблоко и веко. Показалась чёрная лапка, колючая, прыткая… А потом из гнойного уголка полезли жёлто-зелёные жучки, красные пауки и крылатые муравьи. Потекли по щеке вниз, к уголку рта, за шиворот, несколько пауков заскользило по сальным волосам заключённого.
Я отвернулся, снял куртку, лёг
Ждать, ждать, ждать… делая вид, что не чувствуешь тысячи мелких касаний и укусов.
Что не слышишь крик.
3. Место повыше
Дежурный опер определил меня в маломестную камеру. Процедура рассадки завершилась поворотом ключа, общего на все хаты этажа. Попкарь – так в тюрьме обидно кличут надзирателя – отпер дверь, и я, прижимая к груди пожитки, попал в тройник.
«Тройниками» называют маломестные камеры, но никто уже и не помнит тех времён, когда в них жило по три человека. В хате размещалось три шконки – трёхъярусные кровати со стальными полосами вместо пружин. И словно те пружины, как только захлопнулась дверь, я ощутил тяжесть. Тяжесть чужих взглядов.
– Добрый день, – просто сказал я. Понты или попытки «нагнать жути» здесь не нужны, опасны для здоровья, как тюремная пайка, не разбавленная посылками с воли.
– Здарова, – ответило несколько голосов, радуясь событию – появлению новой рожи.
Никто не рычал, не пытался опустить с порога, татуированные качки не тянули ко мне свои раздутые руки. Это сказки кинематографа, что, впрочем, не отменяет гнусность и безнадёгу тюрьмы. Здесь не встречали звериным оскалом, но и добротой глаз не баловали. В спёртом воздухе камеры висел, не перемешиваясь, туман личных бед и одиночеств.
Я бегло осмотрелся.
Каждый тройник – мирок со своими законами, традициями и иерархией. Руля – смотрящего – я определил сразу. Он устроился на самой престижной шконке: первый ярус, кровать подальше от двери, диагонально от «дючки» – параши. Ничем ни примечательный человечек, как и все в тюрьме, которая обесцвечивает, выпивает до дна. Почему именно он стал смотрящим? Причины могли быть разные: сидит дольше других, имеет «вес» на воле, умеет решать вопросы с тюремщиками, более хитрый-наглый-сильный, или ранее судимый, попавший на хату к ранее несудимым по ошибке (а, более вероятно, по воле опера). Руль какое-то время смотрел на меня рыбьими глазами, а потом сделал жест, мол, устраивайся.
В тройнике сидело пятеро, я – шестой, шконок – девять. Итого: четыре свободных места. Второй и третий ярус кровати руля были заняты. Пустовали второй и третий ярусы справа от двери и рядом с нужником. Я бросил пожитки на шконку второго яруса справа от двери.
– Звать как? – спросил главный.
– Илья.
– Будем квартировать, Илья. И знакомиться. Меня Алекс зовут.
Смотрящий – Алекс – быстро представил сокамерников: Аркаша, Юстас, Коля, Михей.
И меня начали «прощупывать». На все вопросы – а их было много – я отвечал не спеша и «честно». Уклонишься – родишь подозрения. Скажешь всю правду – сваляешь дурака. Живущему в сортире человеку неведомо слово «честно». Вот только врать нужно по правилу: 90 % правды и 10 % лжи, растворённой, незаметной, без прикрас. Не говорить о том, о чём не спрашивают. Никогда. Запоминать, в чём солгал, чтобы не запутаться.
Они спрашивали, а я отвечал. Когда врал, смотрел собеседнику между глаз, в окно, иногда в глаза, чтобы не подумали, что прячу взгляд. Это очень трудно – говорить о жизни, которой никогда не жил. Прятать всплывающие в памяти опасные подробности и достраивать в пустоте нейтральные штрихи, уже известные ментам. С каждым разом это всё труднее, потому что ложь – как новая кожа, а моя давно сожжена, забыта, никто не поверит в её реальность… я и сам почти не верю. И поэтому выдаю чужую кожу за свою, чтобы смотрели не так пристально.
Главное – понимать: люди, которые слушают меня, одинаково не верят как в обман, так и в правду. Я не старался с доказательствами. Имея возможность умолчать, пользовался ею. Молчание – самая красивая сестра на фоне уродин Лжи и Правды. Если не было выхода, врал интонацией. Принижал действия, чувства и мысли.
А когда вопросы стали пробираться в опасную область темноты, в которой уже невозможно было черпать хоть что-то, я внимательно посмотрел Михею в переносицу и серьёзно спросил:
– Ты не мент, часом? Уж больно настырно пытаешь. – И после небольшой паузы ответил на его вопрос о подельнике, которого почти не помнил; череда мутных картинок.
– И верно, – сказал Алекс. – Утомили нового соседа. О себе лучше почешите.
Фу-ух.
Но самое сложное – врать себе, что происходящее вокруг нереально. Не всё. Что есть запах гнили и чёрное пятно плесени в углу под потолком, но нет пузырящейся штукатурки и налитых кровью глаз в нарывах стены.
Восемнадцатилетний Коля, ублюдковатый с виду и, наверняка, ублюдковатый внутри, заехал в следственный изолятор за воровство. Обчистил квартиру соседа своей девушки, маханув через смежный балкон.
Сорокалетний Михей избил до полусмерти своего начальника… бывшего начальника.
– С зарплатой тянул, гад, – сказал Михей, недобро поглядывая на меня. Предупреждая. Стена над его головой агонизировала. Проказа грибка, чёрно-влажное пятно раскололось горизонтальной трещиной. Моргало, вздувалось, стонало. Никто, кроме меня, не замечал.
Юстас сказал, что сидит за убийство. Сказал тягостно, не поднимая взгляда.
Алекс попался на подделке документов.
Аркаша молчал.
– За лохматый сейф сидит, – добродушно сказал за сокамерника Алекс.
Сесть за изнасилование – не обязательно сразу быть опущенным. Разницу между ситуациями изнасилования зеки чувствуют тонко. Тюремный контингент не видит ничего страшного в изнасиловании знакомой лёгкого поведения, да ещё во время попойки в общей компании – сама виновата, задницей крутить меньше надо. «Сидит по беспределу, – говорят насмешливо. – За лохматый сейф».
– Валя по пьяным бабам спец, – усмехнулся со шконки Коля.
Аркаша зло посмотрел на сокамерника. Как я узнал позже, фамилия Аркаши была Валентинов, и Коля постоянно искажал её, превращая в женское имя.