Темнеющая весна
Шрифт:
– Больше всего люди боятся, что их внутреннее поле останется ровным. Мы потому так зависимы от театра, литературы, потому что они дают нам возможность испытать невиданные прежде эмоции. С течением времени усохшие слова из умных книг уже становятся и нашим прошлым. Мы понимаем героев, которые прежде казались нам скучными. Вдруг наша уникальная, прыщущая жизнь становится уже кем-то систематизированной, прекрасно описанной. И вместо сродства накатывает страх отсутствия собственной уникальности.
– Тебе не нравится, что все одинаковы… – протянул Игорь. – Но ведь это отлично, как по мне. Так легче друг друга понять. Только вот никто этого не замечает. И все рьяно отстаивают собственную уникальность, которой нет.
–
– Как и было озвучено, чувства обуревают всех одинаковые. И мы даже научились давать им название. Как цветам. Цветы ведь тоже одинаковые.
– Чувства, быть может, и одинаковые… Но их контекст, обдумывание, причины, их вызывающие…
– Не так интересны, как поиск чувств невиданных, – заключила Полина и как-то сникла.
– А если бы люди поняли свою похожесть, – прервал Игорь ее мысль, – не было бы войн от непомерного самомнения. Было бы сродство и братство.
– И рутина еще большая, чем у Полины, – сказала Анисия, со все большим интересом взирая на Игоря.
Несмотря на напускной эпатаж сквозила в Игоре какая-то… прозрачность. Какая-то неоспоримая цельность. После общения с ним у Анисии осталось странное сладковато-невыносимое ощущение, что он один в целом мире – ее истинный двойник. Только двойник свободный. Ее обуревало изрезанное чувство восхищения перед падением.
12
На чужой территории студенткам жилось несладко. Студенты выражали агрессию, а преподаватели – склеенную отеческую манеру. Оторванные от дома, не выспавшиеся, эти девушки не раз жалели об утрате обустроенности прошедшего. Местные подписывали петиции против приема иностранцев, требовали проверять их квартиры на предмет разврата.
В Швейцарии Анисию отвращала разнеженная летняя тревожность, присущая и уездным городам Российской империи. Мазало красками холст разнотравье цвета. Наркотическое обезволивание жары обваливалось на плечи, втиснутые в обязательную ткань. А спадающими ночами снился то мраморный простор родины, то трупы в препаровочной.
Павел в то время путешествовал по Швейцарии и заехал «понюхать студенческой жизни». Анисия тогда едва пришла в себя на каникулах, когда лекции в шесть утра закончились, а осталась только анатомическая практика без досаждающих взглядов доброжелателей.
Истосковавшуюся по родному Анисию пленила его галантность, прогулки по родниковому молоку Цюрихского озера, во время которых Павел приоткрывал суть отношений в своей семье – с деспотичным отцом и братом, с детства попавшем под горячую руку своей меланхолии. И Анисия, давно смутно сожалеющая о своей неполноценности на женском поприще, сама закрыла дверь в свою комнату с Павлом внутри. Ей вмиг стали смешны отрицания своей природы, показавшиеся несформированным побегом. Нужно было изведать все возможные вехи на этом коротком и бесконечном пути.
– У тебя глаза янтарные, – говорила она ему в розовящемся отсвете то ли молодости, то ли весеннего сияния исподволь.
Он, привыкший воспринимать свои глаза болотисто – карими, опускал их.
Анисия ничего не требовала, кроме разговоров обо всем. И Павел, который никогда не чувствовал себя наполненным, откуда-то вырвал из своего пустующего нутра нежность, пугаясь, что это окончательно сожрет его.
Их окружал просоленный город, куда в любое время не доходили поезда. Оглушающий свет будто отпрыгивал от разнозеленых крон, застревая даже в переливающихся по веткам птицах. А июнь оборачивался цветами. Чудилась неподалеку покатая Нева, торжественно блестящая белыми ночами. Но воздух был суше и не пах навязчивой тиной разбавленного моря.
После трех лет мытарств по меблированным комнатам у рачительных немецких хозяек устроенная жизнь с Павлом разморила Анисию, но и придала сил дошлепать до цели. Павел посмеивался, что она вместо этого может, как Игорь,
Эти красивые, смелые девушки вложили в образование и общественную жизнь русской Швейцарии столько страсти, средств, взаимопомощи и надежд… Они согласны были терпеть косые взгляды местных, скудный паек, бытовую неустроенность и постоянные препоны со стороны сокурсников. И после всего влиятельные мужи из роскошных кабинетов вместе с самим царем – освободителем порешили перечеркнуть столько лет их созидательного труда вопреки им. Немудрено, что и Фричи, и Полина остались не слишком довольны таким исходом и откровенно возненавидели систему, наказавшую их за стремление к свободе и достоинству.
Для Анисии же удар смягчил Павел, убедив ее вернуться в Петербург, напитаться силами. И подождать, пока правительство само все устроит, обязательно откроет еще какие-нибудь курсы или все же зачтет ей обучение за границей. Уставшая, мечтающая о ленивой прохладце Петербурга, обтесываемого круглосуточной суетой разносословного люда, Анисия согласилась. Полина тогда просто неистовствовала и впервые крупно поссорилась со сдавшейся подругой, клеймя ее эгоизм и слабоволие.
По возвращении Анисия испытала растерянность человека, не получившего так давно предвкушаемого удовольствия. Почти с отторжением, а затем с безразличием она переваривала неосязаемую перемену. Все вроде бы осталось до отвращения прежним – озорное поблескивание набитых безделицами магазинчиков, насупленные взгляды встречных молодых людей в фуражках, вонь Сенной. Но уже не получалось смотреть на промозглую гениальность города, не приспособленного для счастья, прежними глазами подростка, убежденного в блистательности дальнейшего пути. Она утешала себя, что полученную за границей докторскую степень все равно пришлось бы перезащищать здесь, а потом бодаться патриархальными земскими врачами за местечко. Расстроенная, разочарованная Анисия не нашла ничего лучше, чем окунуться в заложенное женское предназначение, полагая, что ребенок придаст ее жизни новую цель.
Лишь только родственницы прознали про ее пикантное положение, их интерес к Анисии болезненно обострился. Будто бы они приняли ее в свой закрытый клуб, куда она отнюдь не стремилась. И они, будто проснувшись от летаргического сна, обрушили на нее непрошенные детали своих родоразрешений, кормлений и наблюдений за младенцами. Анисия слушала все это с едкими внутренними комментариями, не понимая, чем один новорожденный так уж сильно отличается от другого и стоит ли уделять этому такое колоссальное значение. Ее охватывал ужас, что теперь во всеобщих глазах она будто бы повязана с этими скучающими женщинами, у которых парадоксально не было ни минуты продыху. Вовлеченность в эти разговоры будто бы обязывала и Анисию двадцать раз за ночь вскакивать, проверяя, дышит ли ее отпрыск, а так же выполнять тысячи других зловредных манипуляций. С какой болезненной гордостью носились эти женщины со своим опытом! И как печально, что только в нем и видели они теперь унылую пищу для размышлений и однообразных бесед. Их предназначение, к которому они с таким рвением готовили себя, по-прежнему вызывало у Анисии ужас, особенно в вящем убеждении других, что и себя она обязана теперь заживо похоронить с благодарной улыбочкой. Она гордилась Аркадием и тем, как крепнут его тело и мозг, считая его уникальным человеческим произведением. Но лоскуты воспоминаний о первых месяцах после родов благоразумно были похоронены где-то очень глубоко.